Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

В мире бездарных поэтов и бездарных ценителей регулярно и вотще произносится словосочетание «музыка стиха». В фонетике, в ассонансах и аллитерациях, в анжамбе-манах и проклитике, – где только не ищут признаки музыкальности стиха, но ещё ни разу я не встретил простейшее соображение, что сам стих может стать музыкой, когда прочтение не вызывает нужды задавать вопросы, когда непонятное в стихе, возможно, даже делающее непонятным и весь стих, не требует вменения. Ведь не требует вменения прелюдия Скрябина, заведомо исключая, как и всякая музыка, любую вопросительность. Так не предполагают вопросов и не требуют разъяснений стихи Аллы Красниковой. Музыка – и всё! Она из тех редких сочинителей, о которых в музыке восторженно восклицают – какой мелодист!

Поэзия возвышена откровениями. Но и занижена рациональными смыслами – в поэзии не принято говорить о мелодизме, о сонорном тематизме, а откровения часто оказываются псевдо… – пустая многословная белиберда. Мелодизм стихов Аллы Красниковой удивителен. Вот примеры двустрочных мелодий:

И станешь сирень ты царицей в саду у меня
В июньскую ночь, в эту белую, в эту лесную…

или

В краю, где ты живёшь, зови меня своей,
Весенней и пустой, лирической затеей.

А вот сквозная мелодия на целых три строки:

И один катерок, что запомнился синею рубкой,
Тянет вслед за собою прохладную ленту реки,
Под единственным небом с высокой весенней голубкой.

Она любит (бессознательно, конечно!) рахманиновски длинную тему, щедрую сонорику, в которой, как и определяют словари, голос преобладает над шумом. Её мелодии так выразительны и отчётливы, так красивы, что их хочется нарисовать. И не возникает вопросов. А какие вопросы, если мелодия держит и несет тебя, если ты испытываешь то стремление, то невесомость в водах мусических. Таковы лучшие стихи Аллы Красниковой в моём переживании… в головокружении и растерянности, потому что мусическая невесомость всегда вызывает чувство растерянности и головокружения. И даже когда понятны, её стихи продолжают кружить голову.

Сколько лет я их читаю! И всякий раз, как по команде, приходит на память из Маркеса: «… почувствовала, что ласковый, напоенный сиянием ветер вырывает у нее из рук простыни, и увидела, как он расправил их в воздухе во всю ширину… ощутила таинственное колыхание кружев на своих юбках… когда Ремедиос Прекрасная стала возноситься… почти совсем уже слепая сумела опознать природу этого неодолимого ветра… оставила простыни на милость его лучезарных струй и глядела, как Ремедиос Прекрасная машет ей рукой на прощание, окруженная ослепительно белым трепетанием поднимающихся вместе с ней простыней…». Сколько лет, но всё порывистей наполненный сиянием ветер, всё сильней одурманен я белым трепетанием хлопающих полотнищ, которыми она, – поэт, не считающий себя поэтом, – как метелью укрывает меня и мир вокруг меня, будто:

… платьем белым, —
мне по глазам,
и в мельтешеньи юбок
ночной метели чудится обычный
– в руках моих и ласковый и сонный —
жестокосердый бог любви двуличной,
моими простынями занесенный.

Сколько лет!.. И с каждым разом глубже смущенье и испуг, да… испуг, как у тех женщин из Макондо, что видели вознесение Ремедиос. И стыд, что никогда не смогу так.

И робкий голос, взывающий к собственной душевной куцости, к собственному бессилию: как?., как возможно, чтобы из этого дурмана образных вольностей и волений, из кричащей, порой, бессвязности, презирающей логику, явствовала такая убийственная душевная конкретность, не говоря уже о бурлении страстей? Как это делается? Каким полётом достигается? Или надо просто – вниз головой без раздумья?

Чтобы пришло и приличествовало тебе право сказать:

И нет уже вольней пронзительной строки
Моей, что от тебя родится на рассвете…

Хочется замычать пушкинским Сальери: «Где ж правота, когда священный дар, когда бессмертный гений не в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений послан, а осеняет голову безумца…» – ну и далее по тексту.

Нет, безумицей её не назову!