Андрей Смирнов

—   Давно   пора   их   всех   к   ногтю...   —   продолжал   Готфрид.   —   А   то   придумали   тоже   —

свободомыслие... А все отчего? А все оттого, что никакого порядка в стране нет... Вот я понимаю —

Германия, скажем... Арагон... А кто, говоришь, таков был этот... этот...

— Кто?

— Ну, тот, которого ты... — Тут епископ присвистнул и закатил глаза.

— Аааа... Гийом де Бош.

— Откуда он?

— Кажется, откуда-то с севера. Я не знаю точно.

—   Значит,   все-таки   не   еретик...   —   с   сожалением   сказал   Готфрид.   —   А   ты   буллу   Папы

Римского против этих нечестивцев слышал?

— Нет.

— Так знай же, сын мой, что всякий, кто убьет еретика, получает себе его имущество, а также

отпущение своих предыдущих грехов, пусть даже и самых тяжелых. Вот, скажем, убил ты десять

католиков. Значит, надлежит тебе убить десять еретиков — и ты чист и перед Иисусом, и перед

Церковью, аки агнец...

— Спасибо. Буду иметь в виду.

— А знаешь ли ты, — сказал епископ, разливая по нашим кубкам то, что еще оставалось в

бутылке, — что вообще-то убийство — это грех?..

— Знаю, — ответил я, — но дело в том, что...

— Вот помню, раз в Париже, — перебил меня Готфрид, — лет эдак пятнадцать или двадцать

назад... устроил батюшка короля нашего турнир...  Ну, я тогда эту рясу еще не носил...  В общем,

случилось так, что свалил я на турнире сынка одного барона. Сшиб его с седла в общей свалке — а

он возьми да и сломай себе шею. Тут, значит, герцог мне и говорит...

Следующие   двадцать   минут   епископ   повествовал   о   славных   делах   своей   молодости.

Периодически он сбивался и замолкал, пытаясь отыскать нить рассказа.

К концу его рассказа я начал думать, что Париж — город весьма немноголюдный. Вот уже лет

пятнадцать   или   двадцать.   Населенный   преимущественно   бывшими   собутыльниками   епископа

Эжльского и спасенными им девицами... По-моему, король и некий, часто упоминавшийся Готфрид

ом   герцог   были   единственными,   кому,   кроме   девиц   и   готфридовских   собутыльников,   удалось

избегнуть того, чтобы их «проткнули насквозь» или «разрубили на куски». К герцогу Готфрид — это

чувствовалось   по   его   тону   —   до   сих   пор   испытывал   некоторую,   слегка   покровительственную

симпатию.

Во время одной из затянувшихся пауз я спросил:

— Значит, насчет Гийома все в порядке?

Епископ погрозил мне пальцем:

—   Погоди!..   Экий   ты   быстрый...   А   знаешь   ли   ты,   что   мать   наша,   Святая   Католическая

Церковь, пребывает в бедности великой, в то время как враги ее всюду подняли главы свои...

Я отвязал от пояса кошелек, высыпал из него на ладонь все монеты, демонстративно отделил

одну, которую спрятал обратно, а остальные подвинул к Готфриду.

— Вижу я, — сказал Готфрид, убирая деньги в большой сундук под кроватью, — что есть в

тебе смирение и благочестивое рвение до дела христианского... Погоди-ка.

Бормоча   себе  под  нос,   Готфрид   принялся   рыться  в   сундуке.   Не   найдя   искомого,   он   бегло

осмотрел две деревянные полки, приколоченные к задней стене, и перешел к сундуку, стоявшему

рядом с дверью.

— Куда же я ее сунул...

Нужная вещь нашлась в груде тряпья (в том числе и женского), сваленного рядом с сундуком.

Это оказалась увесистая шкатулка, обитая железом. Готфрид сел на кровать, положил шкатулку себе

на колени и начал копаться в ее содержимом.

— «Сим свидетельством...» Так, это не то... Это святотатство... Это возведение хулы на Папу...

А это что такое?.. Ага... Нет... А это?.. А, вот оно!.. Давай становись на колени.

Чувствуя себя полным идиотом, я встал.

—   Сын   мой,   веришь   ли   ты   в   Иисуса   Христа,   Господа   Бога   нашего?   —   проникновенным

голосом спросил меня епископ.

— Да, отец мой. Верю.

— Раскаиваешься ли ты в убийстве... этого... как его...

— Гийома де Боша.

— Во! Точно... Раскаиваешься?

— Раскаиваюсь.

— Какие-нибудь у тебя еще есть грехи?

— Да нет... кажется...

— «Кажется»! — передразнил меня епископ. — Так есть или нет?

— Нет.

— Не верю.

— Ну, вообще-то... — начал я, судорожно соображая, что бы еще такое придумать.

— Ладно, — смилостивился Готфрид. — Знаем мы ваши грехи. Все мы грешны. Отпускаю

тебе прегрешения, сын мой... Повторяй за мной: Pater noster qui in caelis...

— Pater noster...

Но   тут   нас   прервали.   Скрипнула   дверь.   В   комнату   заглянула   молоденькая   и   довольно

привлекательная девушка.

— Монсеньор Готфрид, вы зде... Ой, простите! — осеклась она, заметив наконец и меня.

— Мари, — с ласковой укоризной сказал епископ. — Ты не вовремя. Сгинь с глаз моих.

Девица шмыгнула обратно за дверь. Готфрид несколько секунд смотрел ей вслед. Потом в такт

каким-то своим мыслям покачал головой. У меня начали затекать колени.

— На чем мы там, бишь, остановились?.. — спросил меня епископ, поворачиваясь.

— На Патерностере.

— Ах да... — Готфрид осенил меня крестом. — Вот что, сын мой... Иди-ка ты и не греши

больше. Прочтешь десять раз «Pater noster» и «Ave»... Аминь.

Решив, что настал подходящий момент для того, чтобы перекреститься, я так и сделал. Во мне