Андрей Соболь: творческая биография

В подобной ситуации оказывается Абрам Дыхно, герой рассказа Гершона Шофмана «На посту» (1912). Но здесь еврей-выкрест в русской казарме принят и даже «ротный командир, капитан Ушков, смотрел на него с затаенным удовольствием, как отец, любующийся сыном»¹². У Андрея Соболя все иначе. Став чужим для евреев, Мендель остается чужим и среди своих русских сокамерников. И когда в разговоре Мендель соглашается с утверждением: «Человек не то, что жид», один из заключенных, Митька Жила, яростно на него набрасывается: «А ты кто? Сам? Кто тебя родила? Мать или сука? От матери отказываешься, подлый ты человек» (83).

Признавая в себе еврея, Мендель становится изгоем как еврей, отрекаясь, он становится изгоем как отщепенец.

Но здесь следует отметить важный, ключевой момент: для Менделя отречение и приспосабливание, о которых мы говорили, — действия сугубо внешнего плана, продиктованные исключительно условиями существования, в то время как для героя Гершона Шофмана это искренний внутренний порыв. Проблема Менделя не в том, чтобы решить для себя еврей ли он — еврей, потому и мучает его стыд за свои поступки, в отличие от Абрама Дыхно, который без всяких угрызений совести оставляет без воды целое местечко просто потому, что евреям воду давать не велено. Проблема в том, чтобы сложить воедино жизнь, которую «каторга расколола надвое», в том, чтобы примирить два начала — видимость и сущность, соединить в одной жизни два взаимоисключающих конца ее: «На одном конце мерцали свечи синагоги, шелестели пожелтевшие страницы молитвенника, и мать тихо звала: „Менделе!“ — а на другом в тюремной кухне лежал старик-еврей с разбитой головой» (114–115). Инстинкт самосохранения, этот «ангел-покровитель еврейского народа» (Х. Н. Бялик) ¹³, вынудил его приспосабливаться, пусть даже путем внешнего отречения, отмежевания от своего народа. Но у Менделя это не получается и никогда не получится. Он остается евреем и в своем сознании, и в восприятии своих сокамерников даже не потому, что ему об этом постоянно напоминают, а потому что он сам не может об этом забыть.

Ощущение этой родовой, кровной связи со своим народом, осознание того, что «еврей должен быть с евреями» (115), дает ему силы в самом финале, когда почва уходит из-под ног, вернуться к тому концу жизни, где все начиналось. И уже умирающий Мендель просит: «В общую… в камеру… Такую… где побольше… евреев» (119).

В рассказе «Песнь песней» (1915) Борух органично погружен в еврейскую среду. Быт местечка не гнетет его, наоборот, герою не нужна другая жизнь, но необходимость получить образование вырывает его из привычного окружения. Он попадает в новую среду уже взрослым, сформировавшимся человеком, со своей системой ценностей. И в этой среде он сталкивается с совершенно парадоксальной ситуацией: его не клеймят, не гонят, не избегают — его «учат» быть евреем.

Борух сталкивается с определенным стереотипом ожидания, который складывается в любом обществе и представляет собой некий набор эталонных действий, вариантов поведения и реакций определенного типа личности, в данном случае ассимилированного еврея.

Действие интересующих нас частей рассказа происходит, во-первых, в Европе, где представления о евреях существенно отличались от тех, что сложились в России, привыкшей к образу еврея-скряги, скупого ростовщика, готового на все ради выгоды, или несчастного вечно трясущегося еврейчика, картавящего и бормочущего себе под нос какую-то ахинею на непонятном языке, и во-вторых, в обществе русских интеллигентов, эмигрировавших или временно находящихся за пределами своей страны, прогрессивные взгляды которых сильно отличались от тех, что были характерны для общей массы (ср., например, крайнее воплощение стереотипа восприятия еврея, предложенное в рассказе «Мендель-Иван» — «человек — не то, что жид»).