Андрей Соболь: творческая биография

Эстер ощущает тысячи нитей, связующих ее со своим народом, уже в самом начале. Именно она уже на первых страницах ставит вопрос об ассимиляции. При этом А. Соболь дает этому явлению совершенно новое определение: в речи Эстер «ассимиляция» заменяется на «мимикрию», что абсолютно иначе расставляет смысловые оттенки: «Ты вот сейчас сказал, что я северная белокурая, а ты не думаешь, что это особый вид мимикрии? Понимаешь, мимикрии слабого. Лишь бы не узнал сильный и не уничтожил. Идущая от одного поколения к другому… Ящерица живет возле серой стены — серая окраска… Легче спрятаться от врага, легче укрыться от опасности. И мы тоже…»¹⁵. Если ассимиляция подразумевает слияние, но взаимовыгодное, влияние взаимодополняющее, и в этом контексте явление, несущее определенное культурное обновление, то мимикрия — есть явление, вызванное исключительно необходимостью выжить, сохраниться, подстраиваясь и подражая подавляющему большинству, что невозможно без отречения от своего прошлого, своих корней, своих традиций. Любая мимикрия — это всего лишь маска. И даже мимикрировавшая ящерица все же остается ящерицей: «Любая оболочка, но кровь своя… Я говорю не только о носах, о глазах. Понимаешь, любая оболочка. Но кровь своя, и она должна сказаться…» (7).

Точка зрения Эстер предельно ясна — уже одна мысль о возможности погрома как ответной реакции на террористический акт приводит ее в ужас и заставляет отказаться от осуществления задуманного: «Народ наш. Тысячи нитей, и они связывают нас с ним. Не могу… Будут убивать, мучить. Ведь это мое. Будут бить Залмана, Шолома — это меня будут бить; насиловать Хаю, Лею — меня. Не могу…» (112–113).

Положение Бориса гораздо сложнее. Отсутствие проблемы национального самоопределения не снимает драматизма сознания, так как приводит к противоречию национального и социально-политического. Состояние этого героя можно передать словами одного из революционеров-эмигрантов Бергмана, к мнению которого Борис относится с большим доверием и уважением: «…Верил в террор, проснулось национальное достоинство… Россию считал отчизной… Жида вспомнил, мужицкая Россия — моя Россия… Смешал все это и этой смесью захлебнулся — не выдержал желудок… Захлебнулся я, глаза выкатились, и увидели они, что нет живого бога, а только пустота» (42). В Борисе достаточно сильны национальные корни, но в то же время не менее сильным оказывается и чувство долга. Это противоречие, предельно просто выраженное в реальных фактах: убить губернатора значит спровоцировать погром, значит предать свой народ; не убить, отказаться — предать товарищей, — разрывает Бориса на части. Что бы он ни выбрал, результат будет один — в любом случае ему придется пойти против тех или иных своих убеждений, а значит предать себя. Не в силах разрешить это противоречие Борис совершает самоубийство, завершая при этом общее дело группы, — он бросает бомбу в карету губернатора, но не пытается бежать и погибает при взрыве.

Своеобразным отражением образа Бориса служит Аким. Он оказывается в оборотной ситуации — русский среди евреев, и автор постоянно привлекает наше внимание к внутреннему состоянию и поведению героя. Аким все время находится во внутренней изоляции, когда никто прямо ему не говорит, но все думают: «Ты не еврей, тебе не понять». Это невольное отторжение приводит Акима к выводу: «Дело одно, общее, а друг другу чужие. Тогда… и дело не общее, и дело не одно» (155). Но такое заключение означает крах общего дела, общей идеи. Для Акима, как и для Бориса, столкновение двух начал — национального и социально-политического — оказывается смертельным.