Андрей Столяров

И совсем плохо складывается наш разговор с Лизеттой. После первых же слов на меня горячим ливнем обрушивается поток неконтролируемых эмоций. За час, который мы вместе проводим, я узнаю о ней больше, чем за все предшествующие шестнадцать лет. Оказыва­ется Лизетта прочла кучу моих статей, даже самые муторные, которых стесняюсь я сам, по многу раз слу­шала, просматривала и знает чуть ли не наизусть все мои выступления по радио и телевиде­нию, помнит множество моих реплик, брошенных в свое время небрежно, вскользь, просто так, и некоторые из них потом долго и тщательно обдумывала. Меня потрясает атмосфера горячего обожа­ния, которую я не­ожи­данно ощущаю, атмосфера при­стального внимания, прекло­нения, тай­ной, неразделенной любви. Лизетта взирает на меня так, будто я возвышаюсь над ней на не­до­сягаемом пьедестале: вровень со мной парят лишь яркие, солнечные об­лака, и только изредка удостаиваю ее снисходительными замеча­ни­ями — их смысл она зачастую не способна понять. Бог, отвернувшийся от человека, которого он сам же и сотворил. Попутно — фоном — всплывают расплыв­чатые эпи­зоды, про некоего интересного мальчика (его лицо было не разобрать), про другого мальчика, пытавшегося, вот дурак, пощупать ей грудь, про каких-то зловредных подруг, вообра­жающих о себе бог весть что, и еще множество чрезвы­чайно интимных подробностей, о которых я, честное слово, предпочел бы не знать.

Я не представляю, что с этим делать. Я против воли читаю Ли­зетту, как раскрытую книгу. Точнее — содержание книги само впитывается в меня, и этот спонтанный экстрасенсорный поток ничем не остановить. Я способен лишь, напрягаясь, слегка приглушить его, и потому все время, пока мы идем по Загородному проспекту, а затем по набережной Фонтанки, непривычно пустынной в этот воскресный солнечный день, я непрерывно, как заведен­ный, извергаю из себя целые водопады слов. Я говорю о том, что арконцы вовсе не собираются нас завоевывать, это спокой­ная, гума­ни­стическая цивилизация, вообще — в космических за­во­еваниях смыс­ла нет, и о том, что глобальный кризис — это ко­гда множество людей во множестве стран — и в самых бедных, и в самых благополучных — вдруг начинает ощущать, что даль­ше так жить нельзя, и выражает это свое ощущение в спонтан­ных протестах; однако, как надо жить, не знает никто; арконцы здесь ни при чем, они послужили лишь спусковым крючком. Я говорю также о том, что бегство от реальности, эскапизм, кото­рый мы наблюдаем сейчас, это лишь сладкий морок, иллюзия освобождения, в этом смысле эмиграция на Терру нам ничего не даст, нам следовало бы измениться самим, позитивировать нашу цивилизационную суть, и о том еще говорю, что жизнь только кажется громадной, необозримой, что у нее не существует гра­ниц, а в действительности вдруг — раз, происходит какой-то ска­чок, и неожиданно выясняется, что от нее не осталось уже почти ничего.

Помогает все это плохо. Более или менее я прихожу в себя лишь в «Сапсане», на обратном пути из Петербурга в Москву, когда за окном вновь начинают плыть горизонты галактических россий­ских пространств. Только тогда я немного дисциплинирую смыс­ловую сумятицу и четко, как и полагается исследователю, отмечаю, что спонтанное считывание сознания, «мен­тальный прокол», происходит лишь с близкими мне людьми — с Лизеттой, Анжелой, Дафной. Даже от Лавен­кова, которого я знал более двадцати лет, доносилось лишь очень слабое, почти неощутимое эхо, в котором почти ничего было не разобрать. Тут требовалось целенаправленное сканирование. А это, в свою оче­редь, означает, что если экстрасенсорный дар у меня не ис­чезнет (например, когда арконцы уйдут), то всю оставшуюся жизнь я буду обречен на сознательное оди­ночество. Не будет у меня ни близкой дружбы ни с кем, ни семьи, ни любви. Ведь не­возможно жить с человеком, о котором тебе известно буквально все.

Вот какой вывод я делаю.

Не слишком приятный, поскольку, даже уже слегка успокоившись, я при воспоминании о разговоре с Лизеттой ощущаю под веками мучи­тельную влагу стыда. Я словно уви­дел сквозь за­моч­ную сква­жину то, что мне совершенно не пред­назначалось, и радовало меня сейчас только одно — что еще нет у нас аппаратуры для записи и прослушивания таких экстра­сенсорных ком­муника­ций. Конечно, ее когда-нибудь изобретут, обязательно изобре­тут, можно не сомневаться, и тогда вывернут нас на­из­нанку, вычерпают со дна души всю накопившуюся там липкую грязь, ничего нельзя будет скрыть, ни о чем умолчать, слава богу, что пока еще у нас этого нет…

30

В тот день, когда пришла весть о гибели Гленна Осковица, у нас шел дождь. Собственно, дождем назвать это было нельзя: серая морось проступала прямо из воздуха и стекала мелкими каплями по стеклам машины.