Андрей Столяров

Легкое разнообразие вносит лишь третий день, когда вместе с молодыми людьми на даче появляется человек странной внешности: будто собранный после смерти из спекшихся, пересохших костей, костюм на нем болтается, словно на вешалке, глаза на мумифицированном лице кажутся подсвеченными изнутри. Чем-то он напоминает мне доктора Менгеле. Человек этот садится несколько в стороне, в беседу не вмешивается, вроде не шевелится даже, ни слова не говорит, но в его присутствии мо­лодые люди заметно нервничают, напрягаются, становясь деревяннее в жестах и голосах.

Между прочим, как раз в этот день я — после некоторых колебаний — запечатываю в конверт свою аналитическую записку, помечаю, что «срочно», ставлю восклицательный знак и прошу передать ее по инстанции, желательно сразу тому, кто курирует данную тему. Я вовсе не имею в виду костистого человека, но чутье мне подсказывает, что это именно он. Просьба моя удивления не вызывает, напротив — молодые люди со значением переглядываются, считая, видимо, что это результат их давления, их успех, и более солидный, вероятно старший по званию, благожелательно заверяет меня, что, конечно, не сомневайтесь, немедленно передадим.

Забегая вперед, скажу, что никаких последствий этот мой шаг не имел. Записка канула, как соринка в застойную ряску пруда — ни всплеска, ни ряби по воде, ничего. Но как выразилась одна моя приятельница, пишущая стихи: наше дело прокукарекать, а там — хоть не рассветай.

В общем, я свой долг выполнил: намеком, но предупредил, а дальше — уж как пойдет.

И все же какую-то роль записка, вероятно, сыграла. Во всяком случае, в конце пятого дня старший из молодых людей, поблагодарил меня за «искреннее и добросовестное сотрудничество» и сообщил, что решено направить меня научным руководителем на одну из российских миграционных Станций. Вылет — завтра, в семь тридцать утра. Машина за вами придет в шесть ноль-ноль.

— Я на один день хочу съездить домой, в Петербург, — твердо говорю я.

Оба молодых человека как по команде вздергивают брови. Лица их выражали недоумение: как это так? Решение принято на правительственном уровне, оказано ему, то есть мне, доверие, расположение, высокая честь, а он, видите ли, условия ставит: домой захотел.

Я их удивления как бы не замечаю.

Мой тон непреклонен:

— Пожалуйста, согласуйте этот вопрос…

В Петербурге, однако, мне нисколько не лучше. Он встречает меня фосфорическим сиянием улиц. Краски в солнечный полдень светятся так, словно в них добавлены какие-то таинственные люминофоры. Город из-за этого ка­жется нереальным. Он — словно декорация к пьесе, которая ни­когда не будет поставлена: анонс неосуществленных надежд. Я догадываюсь, конечно, что переношу свои личные ощущения на весь мир. Но что делать, я стал другим. В «Сапсане» этого не чувствовалось. В «Сапсане», стиснутый скупой эргономикой кресел, я сразу же про­валился в какое-то мутное забытье: проносились назад ели, болотца, просеки энерголиний, выморочные деревни, разделенные как галактики пространством небытия. Все это доходило до меня будто слабое эхо, картинки прошлого, бледно просвечива­ющие в на­сто­ящем. А в Петербурге, едва ступив на платформу, я ощущаю некий неприятный внешний напор — так вода при погру­жении в глу­бину давит на барабанные перепонки. Причем это не повседнев­ная городская звукопись, ко­торую я после двух меся­цев, про­веденных в пустыне, впиты­вал бы как живительный сок, нет, здесь нечто иное: ядовитая эмоциональная морось, окуты­вающая ме­ня со всех сторон. Теперь я понимаю, что чувст­вует Вил­лем, находясь среди нас. И так же понимаю, что ему это да­ется значительно тя­же­лее, чем мне. Я воспринимаю лишь смут­ные невротические на­плывы, они как мелкая зыбь покачивают, но не опрокидывают меня, а для Виллема это настоящий чувст­венный ураган из тре­воги, страха, ненависти, отчаяния, сомне­ний — того, что и со­ставляет по большей части земную жизнь.

Мне, если честно, тоже не сладко. Меня буквально ошеломляет отчетливая неприязнь, которую источает Анжела. Внешне это у нее нисколько не проявляется. Анжела выглядит как всегда: подтянутая, энергичная женщина, знаю­щая, как жить, что, разумеется, свойственно почти каждой жен­щине, но у Анжелы — это какой-то особый природный дар.

Когда-то это меня привлекало.

Она сразу же заявляет, что ни один человек из их департамента не подал заявку на визу.

— Понимаешь? Никто вообще!..

В голосе ее звучит торжество.

Я же воспринимаю данное сообщение просто как факт. Анжела для меня — глас народа. Ее мнение всегда укладывается точно в середину любых опросов. На мой взгляд, дорогостоящие социологические исследования можно было бы не проводить, просто спросить Анжелу и вписать соответствующие цифры в графу.