Андрей Столяров

С другой стороны, существуют и контрпримеры. Скажем, ли­бе­ральная (западная) модель рыночной экономики, несом­ненно, явилась драйвером ускоренного технологического раз­вития за­пад­ных стран. Она выдвинула Европу и США в ли­де­ры мировых держав. Но результатом данной мо­дели ста­ло извест­ное «обще­ство потребления» (термин, который ввел в практику Жан Бод­рийяр), общество заве­домо хан­жеское, анти-альтру­ис­тическое, поскольку все населе­ние зем­ного шара не может срав­няться по образу жизни с Западом из-за ограниченно­сти ресур­сов. Ведь для того чтобы каждый гражданин третьего мира мог жить на уровне среднего европейца, необхо­димы ресурсы трех таких планет, как Земля, а чтобы жить на уровне среднего аме­риканца — це­лых пя­ти планет. То есть «общество по­требле­ния», по сути, есть разно­вид­ность го­сударственного (националь­ного) эго­изма. Оно — та страшная яз­ва, кото­рая разъедает нашу циви­лизацию изнутри. Вместе с тем другой модели социального сосу­ще­ствования у нас пока нет, и никто даже не пытается ее разрабо­тать.

Собственно, здесь я другими словами изложил то, что мне недавно говорил Виллем. Наш мир, в том виде, в котором он сейчас существует, постепенно, но неотвратимо сползает в пропасть. Бездна уже раскрылась. Дно ее скрывает ядовитый туман. Мы не выживем, если самым решительным образом не преобразуем всю на­шу жизнь. Если не сделаем приоритетом развития гуманизм, если не поставим социальную справедливость выше экономиче­ской эффективности.

Только кому это нужно? — уныло размышлял я, глядя в окно на белоснежные, фантастические дома Маската. Здания его были аккуратно вписаны в горный ландшафт, и сочетание диких каменных склонов с ультрасовременными конструкциями из био­пластика и стекла порождало необыкновенный контраст. Гу­манизм — это ведь нечто отвлеченное, философское, нематериальное. Это то, что невозможно быстро облечь в экономически весомую плоть. Политики подобные рассуждения обычно терпеливо выслушивают и через секунду как мусор выбрасывают из головы. Для них это только слова. Вот если бы я предложил метод скрытого сканирования сознания, метод простого и дейст­венного ма­ни­пулирования людьми. Вот тут мне сразу же выделили бы и деньги, и приборы, и штаты, и должность дали бы, и организовали бы целый институт… Я вспомнил эпизод из истории немец­кого ракетостроения. Основоположником его был Герман Оберт, разработавший и первую двухступенчатую ракету, и пер­вый проект ракеты с жидкостным двигателем. Оберт по духу своему был романтиком и мечтал о скорых полетах человека на Луну и на Марс. Но ракетную программу Третьего рейха возглавил в результате не он, а его ученик Вернер фон Браун, который ни о каких лунах и марсах не рассуждал, зато представил военным конкретную цель: создать баллистическую ракету, способную ударить по Лондону.

Вот в чем тут дело. Политики, особенно в наше время, не способны прозреть перспективы. И, на мой взгляд, связано это с тем, что личность человека формируется во времена его детства и юности, именно тогда в нем образуются основы харак­тера и утверждается базис главных мировоззренческих идеоло­гем. Раньше это особого значения не имело. Реальность вплоть до ХХ века трансформировалась очень медленно: человек рож­дался, взрос­лел, старился и умирал практически в одной и той же эпохе. Сейчас ситуация принципиально иная. Сейчас, когда ход истории резко ускорился (что я, кстати, в своей записке и подчеркнул), почти любой по­литик (государственный деятель) оказывается как бы гостем из прошлого. Рождается он в одной эпохе и в основном форми­руется в ней, но пока, пройдя долгий карьерный путь, он подни­мается до административных высот, до того статуса, где определяются стратегические дей­ствия государства, эпоха ощутимо меняется и уже не соответ­ствует его устойчивым представлениям. И образуется когнитивный разрыв: боль­шинство политиков пытается разре­шить новые проблемы старыми методами. Никакими силами дан­ный разрыв не преодолеть. Учиться ничему новому политики не желают. Зачем им это? Пускай все остается как есть.

От унылых мыслей меня отвлекает Сара. Она заглядывает ко мне в номер вечером пятого дня, выставляет на стол пузатую бутылку вина, бухает рядом с ней чешуйчатый ананас, и несколько торжественно объявляет, что настал час расплаты.

Между нами как-то сам собой сложился такой легкий непритязательный тон, когда непонятно, говорится это в шутку или всерьез.

— Всегда готов. А за что платить? — интересуюсь я.

— Не знаешь?.. Я как-никак спасла тебе жизнь!

— А могла бы ведь и убить…

— Могла бы, — соглашается Сара.

— Не выполнила приказ?

— Таких приказов не отдают, а О них лишь слегка намекают при постановке задачи. . А я вот этого намека не поняла. Что взять с туповатой афроамериканки, которая с трудом окончила про­винциальный университет?.. Так где твоя благодарность?

— Спасибо! — проникновенно говорю я.

Сара усмехается и вдруг ловким движением опрокидывает меня на кровать.

— Спасибом не отделаешься. Задолжал — плати!

Она все же прекрасно говорит по-русски.