Андрей Тарковский: ускользающее таинство

Спасти нас может только «новая ересь» – то есть могучее духовное движение, которое как ураган сорвет с человека накопившуюся за столетия плесень материализма. И кто может стать автором этой «ереси»? Пророк? Нет, были пророки, грозившие и изобличавшие. Но никакие изобличения на людей уже не действуют. Нужен позитив. Не тот нравственный идеал, который принес Иисус из Назарета, – слишком высокий, непомерно требовательный к простому, не гениальному человеку – идеал отрешенья от Земли и земного, идеал полного отреченья и прижизненного умерщвления плоти. Но нравственный идеал гармонии двух полусфер человеческого существа. Нужен гений, который сумел бы так сформулировать этот идеал, так точно и тонко войти в магические слои нашей ситуации, чтобы моментально зажечь опустошенные, истомленные сердца и отчаявшиеся души миллионов и сотен миллионов, даже, большей частью, и не подозревающих о своем бездонном отчаянии.

Не цепляться за бездуховную плоть, но цепляться всей силой, всеми остатками силы за крохи духа в своей плоти и в своей душе, равно как в плоти и в душе мира. Всеми силами очищая в себе место для того, чтобы туда смог войти Бог, то есть, говоря православным языком, обоживая, освящая себя и окружающее тебя пространство, ибо это и есть внутреннее пространство твоей души, которую следует «растягивать во все стороны», покуда есть день, покуда ты еще способен зажигать солнце в ночи. Ты – пророк сам себе, ты – сам светильник себе. Ты – зажегший, как факел, себя (Доменико) – раз уж люди настолько померкли, настолько стали животными, что им нужна самая примитивная живая картинка того, что́ есть самосвеченье, чтобы они поняли – внутри каждого есть свет, есть огонь: дар нам, данный ради чего-то, во имя чего-то, что следует понять и постичь. Евангелие от Доменико – это евангелие самопросветления, выявленное с грубой пропагандистской силой. Силой полнейшего, окончательного земного отчаяния. И по мере личной силы своей Горчаков свое собственное самосвеченье реализует вослед за Доменико: два варианта самосвеченья – по уровню и вкусу наблюдающих это в мистически исчезновенном пространстве, ибо свое пространство и свое время мы уносим с собой как доказательство их вечности.

Смысл жизни

Смысл жизни есть не более чем технологическая загадка. И если так, то в мифологии Тарковского его можно сформулировать примерно так: он заключается в том, чтобы ощутить свой предел. (Вспомним, что к предельному и запредельному в себе устремляется возлюбленная режиссером музыка И. С. Баха.) Доходя до предела себя, фактически жертвуя своей телесностью, герои режиссера самоопределяют себя. Также и тем еще самоопределяют, что отрицают себя. Стать пределом самого себя, войти в предельную свою зону, в зону некоего запрета (в «Сталкере» эта метафора становится центром сюжета) – вот выражение высшей страстности.[116] Так текут реки, а не рыбы. Реки, текущие в море. Тем определяется повелительность ритмострасти объектива, входящего в сверхорганику жизни и тем самым выходящего из общих мест чисто словесного «описания мира». Мир ословеснен, вот почему из него надо вырваться. К фактуре прежде всего «тканевых» смыслов, которые текут как реки, их текучесть слоиста и подвержена сновидческим мерцаниям и свеченьям. Застигаемая врасплох стена взята в тот момент, когда она еще (уже) «не умыта и не одета». И потому в ней текут «запредельные» ее смыслы, захватывающие (по касательной, быть может) и наши точки зрения предела, наши «зоны неизвестности». Туда входят как в умонепостигаемость. И там кроме опасных тайн начинается блаженство. Блаженство, которое испытует сознание человека. Сознание течет как эрос. Оно эротически мерцательно и фантазийно неопределимо законами словесности. Поэтому мерцание песни «Ой, кто-то с горочки спустился…» непереводимо как непереводима фактура старой, облупленной стены. Поэтому же «непереводимы стихи» (Горчаков): они фактурны, они сплетены из нитей, которые глаголемы своей внутренней невзначайностью, своим въездом в данность текстуры и преходящих атмосферических тлений: так неповторны закаты. В это тленье мира входит поэт Андрей Тарковский.

Это мир героики – движения к собственному пределу. Внутри не столько смысловой, сколько фактурной структуры осязаемо-созерцаемо-слышимого мира. Здесь недалеко до мистической патетики Рихарда Вагнера. Впрочем, речь идет не о патетике, а о пафосе. А пафос в переводе означает страсть. Кому не дана страстность, тот, конечно же, будет устремляться в иронию, то есть сублимировать страсть отсутствия страстности в увлеченность технологическими аллюзиями стилей. Но есть прямота Рихарда Вагнера. В этом же смысле прям и Андрей Тарковский. Несоблюдение границы между жизнью и смертью в стихах его отца ощутимо навевает сны-отзвуки вагнеровской поздней мифологии. Впрочем, и прахаос их в чем-то общ.