Андрей Тарковский: ускользающее таинство

Литургические черты в отношениях Криса и Хари не могли не броситься в глаза еще зрителям «Соляриса». Возлюбленная, даже в оболочке антиматерии для автора и его героя – нечто много большее, чем просто женщина, и потому Крис встает перед ней на колени.

В «Зеркале» те же черты матери и возлюбленной настолько многомерно пронизывают ткань фильма во все мыслимые стороны и во все «подтексты», что эта ткань вибрирует почти мистически. Строки «Первых свиданий» Арсения Тарковского, звучащие в фильме, проникнуты сквозным пафосом священнодействия – как главного чувства вблизи любимой. Свидание – «как богоявленье». «Алтарные врата отворены…» «И ты держала сферу на ладони…» Чувства, почти смешные в нашу эпоху.

В этой тональности и модальности и заключена суть постижения эроса Арсением Тарковским, отцом режиссера, какое бы стихотворение «о любви» мы у него ни тронули.

Кажется почти невероятным, что режиссер, интуитивно постигший сущность эроса как основополагающего звена в том возвратном «обожении» мира, которое следует неустанно творить, нашел в своем отце поэта, чей «поэтический эрос» вполне мистичен.

7

Странно, что швейцарская журналистка, специально прилетевшая в Лондон, чтобы взять у Тарковского интервью, не заметила такой бросающейся в глаза черты его кинематографа как неуклонная «семейственная троичность»: отец, мать, сын. Обвиняя режиссера чуть ли не в презрении к женщине, она сама вела разговор как женщина-одиночка, не как мать или жена или любящая, в то время как Тарковский постоянно говорил о семье, исходя из семьи как из естественности. Но и в кинофильмах у него эта троичность всюду, даже в «Ивановом детстве», где ущерб материнского начала обрекает мальчика на смерть, несмотря на то, что мужчины всеми силами пытаются заместить ему и материнскую любовь тоже.

В «Сталкере» девочка по прозвищу «Мартышка» постоянно в мыслях своего отца. Сталкер – не одиночка. Несмотря на глубочайшее метафизическое одиночество, он семьянин. И «литургические» черты этого брака мы уже отмечали; достаточно вспомнить, как открываются двери в их спальню – как царские врата в храме.

В «Ностальгии» Горчакова непрерывно сопровождает дух «отца» – «его» книгой стихов и звучащим их звукорядом – и видения матери-жены. Однако именно «Зеркало» создает миф об идеальной Матери, некой современной Изиде, и в отсутствии мужа, и в утрате его продолжающей хранить ему верность и поддерживать миропорядок таким, каким бы он был, если бы Озирис был рядом. И то, что «Первые свидания», согласно разысканиям Марины Тарковской, посвящены не Марии Вишняковой, для мифологии фильма не имеет никакого значения. Дух Матери и дух Отца в фильме внутренне синхронны, гармонически-едины. И в известном смысле женщине этого должно быть достаточно – достаточно верности этому духу, если конечно женщина способна на восприятие брака как ничем и никем не отменяемого события.

У Тарковского есть чудесный рассказ «Белый день», опубликованный в 1970 году, – воспоминание о том, как он с матерью в детстве ходил в Завражье в дом врача Соловьева продавать серьги и кольцо. Частично рассказ использован в сценарии «Зеркала». Удивительного в небольшом рассказе много. Чудесная пластика, многосмысленная суггестивность, аромат неизъяснимости жизни как таковой. Одним словом, рассказ о совершенно бесполезном походе. День, «похожий на затянувшиеся сумерки». Текущая, словно ручей, тишина. Молчаливость окружающих тебя и словно бы наполняющих весь мир растений. Мистическое чувство вещей. Но самое главное – таинственность матери, ее странное, идущее из каких-то неведомых далей поведение. Странная мать, откликающаяся, как и сын, на свои глубинные порывы и в этом равная своему сыну. Две загадки, не переводимые на рациональный язык, два островка, плывущие рядом.

И что меня больше всего всегда поражало и в этом рассказе, и в фильме – необъяснимость внезапного, почти панического бегства матери из дома Надежды Петровны. Все трое наблюдают за чудесным ребенком в кроватке. И далее финал рассказа: «Затаив дыхание, я глядел на него, раскрыв рот и вытянув шею. В тишине раздался счастливый смех Надежды Петровны. Я обернулся и посмотрел на мать. Глаза ее были полны такой боли и отчаяния, что я испугался. Она вдруг заторопилась, шепотом сказала что-то Соловьевой, и мы вышли обратно в прихожую.

– А они идут мне, правда? – спросила ее хозяйка, закрывая за собой дверь. – Только вот кольцо… Как вы думаете, оно не грубит меня, нет? Как вы думаете?

Наш уход был словно побег. Мать отвечала невпопад, не соглашалась, говорила, что передумала, что это слишком дешево, почти вырвалась, когда Соловьева, уговаривая, взяла ее за локоть.

Когда мы возвращались, было совсем темно, шел дождь, так же булькала Унжа где-то в стороне. Я не разбирал дороги, то и дело попадал в крапиву, но молчал. Мать шла рядом. До меня доносился шорох кустов, которые она задевала в темноте.

И вдруг я услышал всхлипывания. Я замер, потом, стараясь ступать бесшумно, стал прислушиваться, вглядываясь в темноту.