Андрей Тарковский: ускользающее таинство

В «Сталкере» мы видим три рода отчаяния: ученого, писателя и человека архаического типа, выпавшего из «мирского» времени. Мы как зрители движемся в циклически-круговом времени, ибо в основе сюжета – круженье и возвратность. (Возвратна композиция почти всех его картин: от «Соляриса» до «Жертвоприношения»). Здесь всегда идут «в обход», получая на каждый фрагмент пути разрешение невидимых таинственных сил. Кстати, мы так и не узнаём, каким образом троица выбралась из зоны, ведь дрезину Сталкер отпустил: «Отсюда никогда не возвращаются той же дорогой, какой пришли». Возврат здесь – по новой траектории круга. Картина словно бы восстанавливает некоторые черты той естественной иерофании, которая пронизывала время в его доисторической основности. Только посредством почтительной к незримым силам обрядовости Сталкер вступает в особого рода благоговейный контакт с территорией Зоны, которая реально многосмысленна. Кидание гаек – ритуал, знак испрашивания возможности инициационного продвижения к сакральному центру, где встречаются Небо с Землей.[79] Путь проходит через непредсказуемые и смертельно опасные подземные тоннели: через преисподнюю на небо. Одних Зона пропускает, других нет. Предметы, вещи и человеческие действия обретают у Тарковского реальность лишь в том случае, если они причастны к трансценденции.

Комната, исполняющая желания, – это своего рода священная гора или культовая башня, сакральный центр. «Дорога, ведущая в центр, – “трудная дорога” (durohana), – пишет Элиаде. – Дорога эта изнурительна, полна опасностей, ибо по сути своей она является переходом от мирского к сакральному; от эфемерного и иллюзорного к реальности и вечности; от смерти к жизни; от человека к божеству». («Миф о вечном возвращении»).

В «Солярисе» Крис переживает катарсис, неожиданно для себя постигая, что реально-космическое измерение обретается внутри человека. В «Ностальгии» пиком инициационного перехода становится медитация со свечой, когда обряд жертвоприношения выводит во вневременность. Посредством смерти-сатори Горчаков посвящается в союз нового качества. В «Жертвоприношении» инициационным действом становится соитие с ведьмой, вослед чему приносится жертва.

То, что любимый герой Тарковского всегда смотрит назад, – бросающаяся в глаза деталь. Все влечет его к замедлению инерционного темпа, ибо вертикаль движения – не впереди, но далеко позади. Современный человек, этот истинный хронофаг, пожиратель профанного времени и пространств, подражая сменяющимся «культурным» образцам (непрерывно морально деградирующим, ибо идеалы они черпают из эмпирики опыта), поддается пению сирен новизны. Герой Тарковского, напротив, подражает некоему сакральному своему предку.

Ностальгия по возврату, артикулированная самим Тарковским и его героями множество раз, есть выражение тяги особого рода – тяги в направлении времени своего личного кайроса.

«У нас нет оснований для того, чтобы трактовать периодическое возвращение <доисторического человека> в священное Время Начала как отказ от реального мира, бегство в мир мечты, в мир воображения, – пишет М. Элиаде. – Напротив, в этом еще раз отчетливо проявляется онтологическая одержимость – главная отличительная черта человека первобытных и древних обществ. Ведь, в конечном итоге, желание восстановить Время Начала – это желание пережить время, когда боги присутствовали на Земле, обрести сильный, свежий и чистый мир, каким он был во время оно. Это жажда священного и одновременно ностальгия по Бытию… Всем своим поведением религиозный человек провозглашает, что верит лишь в Бытие, что его участие в Бытии гарантировано ему первичным откровением, хранителем которого он является».

Едва ли можно точнее указать на происхождение той тяги к укоренению и той онтологической одержимости, которые столь очевидны в творчестве Тарковского. Ведь именно эти качества его лент приводили и приводят в кинозал зрителей, с разной степенью остроты и осознанности ощущающих в себе разрыв именно на уровне корневой системы.

Страна, которая везде и нигде (Тарковский и Новалис)

Идеал нравственности не имеет другого, более опасного соперника, нежели идеал высшей силы – полной сил жизни; это максимум варварства, и, к сожалению, в наше время культурного одичания у него слишком много последователей среди величайших слабаков. Человек благодаря этому превращается в одушевленного зверя.

Для религиозного человека всякая вещь может стать святыней.

Новалис