Андрогин

– Право на свободу – наивысшая из присущих людям ценностей, – заметила Клементина.

– Наивысшим правом человеческим, по моему смиренному усмотрению, есть природное право на познание воли Божьей. Ведь все мы подвизаемся странниками в мире сем, и окончательная patria[65] всех людей – Божье Царствие.

– Это из Августина, Станца? – обратилась к сестре Клементина.

– Подожди, Манти, – Констанца отложила веер. – Григорий, ваш народ одной веры с греками и московитами?

– Да.

– И вы против папы?

– Наши архиереи не признают его авторитет.

– А вы, Григорий?

– Я православный от прадедов своих, Констанца. Но я не питаю недружественных чувств к иным верам, так же как и к другим племенам и народам. Все, что прославляет Творца, для меня сродно, – здесь Сковорода для обозначения сродности использовал слово «genus», чтобы сестры не думали, что у него узкий запас латинских лексем. Он еще подумал и добавил на итальянском: – Vengo adesso di Cosmopoli[66].

– Мы также числимся гражданками сего славного города, – одобряюще улыбнулась масонка. – Вы не думайте, Григорий, что мы с Манти устраиваем вам допрос. Просто мы интересуемся всем, что происходит в мире. Особенно нас занимают далекие страны, о которых в Европе почти ничего не известно. Хотя мы живем на восточной границе христианского мира, недалеко от пределов Азии[67], но о ваших землях и о ваших сродных знаем не так уж и много. Однако, мы видим, что вы, Григорий, по духу вашему принадлежите к всемирному братству, хотя, может быть, и не присягали на алтаре Соломона. Нам хотелось бы, чтобы истинный свет как можно ярче осветил берега Борисфена. Чтобы ваш прекрасный и гордый народ стал примером для других наций в обретении достойной судьбы. А еще мы знаем, что вы еще не ужинали, и просим вас, Григорий, не побрезговать нашим скромным столом.

В зале вновь, словно ниоткуда, появились слуги и раздвинули каминные экраны. За ними, как оказалось, прятали накрытый на трех персон стол. Слуги зажгли свечи на канделябрах, и свет их затанцевал на хрустале и золоте, на цветных перьях декорированной дичи, на серебристой чешуе рыб, на плесени драгоценных сыров, на темном стекле высоких, покрытых паутиной, винных бутылок. Сковорода почувствовал: его желудок сводит судорога. Прошло уже больше суток, как он ел цирковую похлебку. Григорий сосредоточил всю волю на том, чтобы не выдать низменных желаний своей изголодавшейся плоти.

Сестры с замечательной синхронностью поднялись со своих кушеток, подхватили Григория под руки и повели к столу. Сквозь бархатные завесы пробилась музыка. Невидимые скрипачи ударили по струнам, в зал вошли стройные шеренги праздничных звуков. В них доминировала торжественная и бодрая тема, ведомая альтами. В тот миг Сковорода вдруг вспомнил, что черный плащ не скрывает его дырявой обуви, совершенно неуместной посреди такого королевского приема. Новая волна стыда выплеснулась на его скифские скулы.

А в это время, за какую-то милю от палаццо банкира Тома, где сестры тайно принимали экзотического гостя, граф Рески, с не меньшей конспирацией, встретился с одним из своих доверенных агентов. Тот ловко запрыгнул в карету графа, когда та проезжала узким неосвещенным переулком Трех пекарей в сторону соборного храма Сан-Джусто.

– Когда-нибудь, Марк, ты сломаешь себе шею, – неодобрительно покачал головой граф.

– Вряд ли, ваша светлость, – хохотнул агент. – В нашей семье все научены прыгать. Мой брат однажды перепрыгнул с колокольни Сан-Северино на крышу старого палаццо барона Розенберга. И ничего. Обошлось даже без синяков.

– А что делал твой брат на крыше баронского палаццо?

– Грабил господина барона, ваша светлость.

– Хм… Даже так…

– Таких ненасытных мытарей, как Розенберг, сам Господь велел освобождать от лишних деньжат. Даже если барона уволят с таможни, его виноградники и мельницы не дадут обеднеть ни ему самому, ни его правнукам.

– Так что тебе удалось узнать?