Анестезия. Сборник рассказов

Он лишний раз убедился в этом, когда заскочил к ней как-то на работу, чтобы примерить туфли (она работала бухгалтером в обувном и позвонила ему, сообщив, что «завезли» чешские «мокасины»). Она повела его на склад, показывать, и тут в помещение зашёл молодой пышущий здоровьем татарин, с удивительно нежной румяной кожей лица, товаровед, как потом выяснилось. И она, увидев его, так вспыхнула и зарделась, что товаровед заметно смутился. И Игорь – тоже, подумав с невольным уважением: вот же чувства какие бывают! Да, в определенном смысле она была честной девушкой, отрицать невозможно. И мокасины были что надо, – мягкие, легкие, стильные. Он их долго ещё носил.

…По большому счёту всё надо было рвать в клочья, еще когда они только начинали жить, когда одной из горячих их ночей она, задыхаясь, схватила его за ягодицы и вдруг, не переставая подмахивать, проговорила «ой, как жидко». И засмеялась в голос. Он замер, но только на мгновение, и продолжил, со всё большей и большей силой долбя её и повторяя про себя, в учащающемся ритме: «ну лядь же, лядь, дура, лядь, лядь, лядь»… Осталось загадкой, не треснула ли у неё в ту ночь лобковая кость, вполне могла. Но он не рискнул спросить, и она ничего не сказала; завтракали они молча, в несколько задумчивом настроении, но суженая посматривала на него с явно новым интересом. Вскоре у них родилась дочь, и как-то все эти страсти-мордасти и приключения затушевались. В общем, они и дальше жили нормально, становление семьи состоялось.

Анестезия

И тут дочь закричала на него своим звонким голосом: «Ты все время фачишь, фачишь! Почему?! Ты никогда не поддержишь, всё не по тебе, что бы я ни сделала, почему?!» И – на выдохе злости: «Вы вообще никогда не любили меня, родители. Всё искусственное, для виду».

«Господи, – ошалело подумал он, – да ей же за тридцатник перевалило, это же просто взрослая пьяная тётка, что она орёт? За что?» В голове его гудело от хмеля и её крика, он силился понять смысл вот этого словца – фачишь – догадывался, но не мог сообразить, при чём здесь это и что он такого сказал, что она взорвалась. Что очередная фирма, в которую она перешла на работу, так себе, может и прогореть? И что?

А вот что, оказывается: никогда они с женой своего первенца, вот этого пьяного злого ребенка, не любили.

Они сидели вчетвером на лоджии в тихой августовской ночи, вернувшись с банкета по случаю его дня рождения, – родители, дочь и свидетель, по 35-летней давности свадьбе и по жизни, школьный друг Сашка, и молчали. Настя – напряженно глядя перед собой, муж и жена – растерянно друг на друга, и понурившийся Александр. Наконец, Александр встряхнулся и, смущаясь, проговорил: «Настёна, ну… Отцу – так… Ты…» «Ой, да ладно, дядь Сань! – встрепенулась и она, – извините, я спать пойду, рано вставать». И ушла.

Завтракали порознь: он с Сашей, за которым уже пришла машина, чтобы отвезти его в Челны, потом, выждав, пока они уйдут, жена с дочерью. Когда он вернулся в квартиру, Настасьи уже не было – уехала на встречу с подругой по университету. Он потолкался туда-сюда по кухне, сделал себе кофе, сел, закурил; жена следила за ним сухими блестящими глазами, наконец сказала тихо: «Лёш, не сердись на неё. Ну выпила, перенервничала, – нелегко ей там в этой Москве. А ты ей еще про эту её контору сомнительную…» Он поднял на жену глаза, отказываясь понимать услышанное: «То, что я и тут виноват – это ясно, кто же еще, но ты хоть понимаешь, что она нам с тобой сказала?» «Понимаю, – ответила жена, дрожащими пальцами выковыривая из пачки сигарету, – но что делать, Лёш? Мы же не перестанем её из-за этого любить?» «Как и она нас, – правда?» – скривился он, допил кофе и пошел в гараж: после обеда надо было везти Настю в аэропорт.

В аэропорту они попрощались с дочерью почти без слов: «пока – пока»; мать потянулась поцеловать, та легко отстранилась, сделала родителями ручкой и пошла, цокая каблучками, в сектор регистрации – миниатюрная стильная женщина. Деловая. Москвичка. Улетела.

…Ребенок у них не получался довольно долго, – почти три года. То ли потому, что Айгуль, форсившая по молодости в капронах до глубокой зимы, слегка подморозила яичники, то ли потому, что не горела желанием стать матерью, – жизнь они вели веселую, а временами и разгульную, можно сказать, – редко какая неделя обходилась без того, чтобы в их комнатку о 16 метрах в коммуналке на три семьи не набивались человек по 7-8 или они не просиживали ночь со спиртным в клубах табачного дыма у друзей-приятелей. Под закат катились 70-е, брежневский застой давал жить сбившимся в историческую общность кому как хотелось, и, несмотря на мизерные, казалось, зарплаты и на вечный дефицит приличных продуктов и шмоток, многим на многое – по меркам тех лет – хватало.

В общем, о том, чтобы завести ребенка, они не задумывались, но к исходу второго года их брака забеспокоилась теща – хваткая женщина из рода татарских купцов, рулившая плановым отделом меховой фабрики, и после серии собеседований с дочерью (державшихся, впрочем, в строгом секрете от зятя) Айгуль понесла.