Анестезия. Сборник рассказов

Она повзрослела в одночасье, когда хмурым январским днём Айгуль родила второго ребёнка, тоже девочку, а вечером, после работы, Лёша забрал Настю из детсада и повёз в роддом, проведать маму и посмотреть на новорожденную. В палату их не пустили, конечно, – правила советского здравоохранения такого не предусматривали, но сердобольные санитарки показали, откуда можно увидеть окно, предупредили молодую маму, и Лёша с Настей пошли во двор роддома – рассматривать. Палата была на четвертом этаже, вокруг было темно, и они увидели только силуэт в освещенной изнутри раме, точнее – силуэт Айгуль и что-то темное у неё на руках. Лёша принялся махать, как на демонстрации, что-то даже прокричал приветственное и ободряющее, а потом перевёл взгляд на Настю и онемел. Она стояла в своём клетчатом пальтишке, в шапочке с заячьями ушками посреди этого огромного черного двора, ужасно маленькая, жалкая и не мигая смотрела вверх, на освещенное окно, не замечая, как ложатся на щеки и тают редкие крупные снежинки. Молча. Лёша попробовал ей было что-то сказать, мол, помаши маме с сестрёнкой, она даже не шелохнулось, и он взял её в охапку и понёс в машину.

Дома Настя вела себя как обычно. Они вместе поужинали, вместе помыли посуду, посмотрели «Спокойной ночи, малыши», и она отправилась в детскую, спать. После программы «Время» решил пораньше лечь и Лёша, прихватив для чтения на сон грядущий книжку необременительного Дрюона. Он читал около часа, наверное, уже потихоньку погружаясь в полудрёму, как что-то – какой-то странный звук – заставило его сесть в постели. Прислушавшись, он встал и вышел в гостиную. Там горел свет, а в углу стояла и плакала его дочь. Она стояла возле проигрывателя, с разноцветными лентами в своих жидких белёсых волосиках, в наряде для «концерта Пугачёвой», словно собралась поставить пластинку и петь, но просто обливалась слезами, горько и безутешно. Потрясённый, Лёша встал возле неё на колени, обнял, разворачивая к себе лицом (она не давалась), ткнулся носом ей в щеку, в затылок, принялся нашептывать что-то об их завтрашних планах, о том, что мама скоро будет дома… она, всхлипывая, затихла мало-помалу. Какое-то время они простояли так, в обнимку (думая, конечно, думая – каждый о своём), потом Настя отстранилась и сказала виновато: «Пап, я спать хочу». И пошла спать.

Конечно, дело было не в отсутствии мамы, – дочь оплакивала утрату своей единственности, почувствовав и поняв, что теперь, когда в семье появился ещё кто-то, она уже не будет центром вселенной, что любовь, достававшаяся ей одной, будет поделена. И больше: что теперь ей самой придётся заботиться о ком-то. И о себе тоже. Как это всё в мгновение уложилось и перевернулось в душе и голове маленького человечка, оказалось для Лёши, росшим единственным ребёнком в семье, потрясшей его загадкой. Айгуль же, с малых лет опекавшая двоих младших братьев, всё поняла сразу, когда он рассказал ей время спустя об этом ночном плаче Насти; даже слезинка соскользнула по щеке, и Лёша подумал, что ещё непонятно, из-за дочери жена растрогалась или вспомнила о чём-то своём.

Вот с того дня, или с той ночи, Настя и переменилась, и когда полгода с небольшим спустя они принялись обсуждать, как быть с её поездками в музыкальную школу, она совершенно спокойно, по-взрослому, предположила: а я сама не смогу что ли?

Они попробовали: пару раз, улучив время от работы, в музыкалку съездила с Настей бабуля, доложила, что внучка прекрасно помнит, на какой остановке трамвая надо выходить и куда идти, знает, как правильно переходить дорогу… На третий день дочь поехала сама, с двухкопеечной монетой в специальном вязаном кошельке, – чтобы из автомата в школьном вестибюле позвонить домой и сообщить, что всё в порядке. Так и повелось.

Представить себе сегодня, чтобы какие-то не вконец отключившие головы родители могли позволить пятилетнему ребёнку одному ездить каждый день по три остановки на трамвае туда-сюда в миллионном городе… Но то была другая страна: несмотря на как раз начавшиеся перестройки и ускорения, на улицах ещё было безопасно, никто не озверел, а взрослые присматривали за детьми просто потому, что те были детьми. И всё же, много лет спустя вспоминая о тех Настькиных путешествиях, Айгуль с Лёшей впадали, бывало, в ступор: ну как могли так рисковать! «Двушки» ребёнку давали, чтобы позвонил – доложился. А не позвонил бы, значит что-то случилось. И что? Что сделать-то можно было? Где искать, в какие колокола звонить?

…Айгуль почувствовала, что лоб её покрылся испариной, – материнский страх за дитя проснулся вот так, здесь и сейчас, спустя почти 30 лет. «Да, – подумала она, – проваливаясь в тяжёлый предрассветный сон, – ни хрена мы Настьку не жалели, не любили».