Ангел для сестры

Ну да все равно. В тот день, когда меня отправили к овцам, я стащил экземпляр «Тропика Рака» и загибал уголки тех страниц, которые ближе всего подходили к порно, как вдруг раздался чей-то крик. Заметьте, я был совершенно уверен, что это не животное, потому что в жизни ничего подобного не слышал. Я побежал на звук, ожидая увидеть кого-то, сброшенного с коня, с ногами, скрюченными, как брецель, или какого-нибудь чувака, который случайно разрядил револьвер себе в кишки. Однако на берегу ручья в окружении товарок лежала овца, она рожала.

Я, конечно, не был ветеринаром, но знаю достаточно, чтобы понять: когда живое существо так истошно кричит, значит что-то пошло наперекосяк. У этой бедной овечки из промежности свешивались два маленьких копытца. Она лежала на боку и тяжело дышала, выкатив на меня один плоский черный глаз, а потом просто сдалась.

Ну вот что, никто не должен был умереть во время моего дежурства, хотя бы потому, что я знал: управлявшие лагерем нацисты заставят меня хоронить треклятую скотинку. Поэтому я распихал других овец, встал на колени, схватился за узловатые скользкие копытца и потянул за них, а роженица заорала, как закричит любая мать, у которой отнимают ребенка.

Ягненок появился наружу со сложенными наподобие швейцарского армейского ножа ножками. На голове у него был серебристый мешок, который на ощупь напоминал внутреннюю сторону щеки, если провести по ней языком. И он не дышал.

Ни за какие коврижки я не собирался брать в рот его морду и делать ему искусственное дыхание, но я разорвал ногтями кожистый мешок. И оказалось, только это и было нужно. Через минуту ягненок разогнул свои ноги-прищепки и стал тихо верещать, призывая мать.

В то лето на ферме родилось, наверное, штук двадцать ягнят. Но каждый раз, проходя мимо загона с молодняком, я легко мог найти в толпе своего. Он был похож на всех остальных, за исключением того, что двигался более пружинисто, и у него всегда маслянисто блестела под солнцем шерстка. А если удавалось застать его в момент относительного покоя и заглянуть ему в глаза, зрачки у него становились молочно-белыми — верный знак того, что он достаточно долго бродил на той стороне и помнил, чего лишился.

Я рассказываю вам это потому, что, когда Кейт наконец пошевелилась на больничной койке и открыла глаза, я понял: одной ногой она уже тоже перешла на другую сторону.

— О боже, — слабым голосом произносит Кейт, увидев меня. — В конце концов я оказалась в аду.

Я нагибаюсь вперед, сидя на стуле, и складываю руки:

— Ну, сестренка, теперь ты знаешь, меня не так легко убить. — Привстав, я целую ее в лоб и на секунду задерживаю на нем губы. Как это матери умеют таким способом определять температуру? Я почувствовал только близкую утрату. — Как дела?

Кейт улыбается мне, но это как рисунок в мультике, когда видишь вещи, висящие в Лувре. Не могу разобраться без оригинала, но что-то тут не так..

— Шоколадно, — говорит она. — Чему я обязана чести видеть тебя?

«Тому, что тебе недолго здесь осталось», — думаю я, но не говорю ей этого.

— Оказался поблизости. К тому же в этой смене работает такая бедовая медсестрица.

Кейт звонко смеется:

— Боже, Джесс! Я буду скучать по тебе.

Она произносит это с такой легкостью, что, кажется, мы оба удивляемся. Я сажусь на край кровати и глажу пальцем маленькие выпуклые квадратики на одеяле.

— Знаешь, — начинаю я зажигательную речь, но она кладет ладонь на мою руку.

— Не надо. — Потом глаза ее оживают, всего на миг. — Может быть, меня ждет реинкарнация.

— Как Марию-Антуанетту?[36]

— Нет, это случится в будущем. Думаешь, это безумие?

— Нет, — честно отвечаю я. — Думаю, мы все просто бегаем кругами.

— Тогда каким вернешься ты?

— Дохлятиной. — Она морщится, что-то пикает, и я впадаю с панику. — Привести кого-нибудь?

— Нет, тебя хватит, — отвечает Кейт, и я уверен, она имеет в виду что-то другое, но у меня от этого такое ощущение, будто я проглотил молнию.

Вдруг я вспоминаю одну старую игру, в которую играл лет в восемь или девять, тогда мне стали разрешать кататься на велосипеде до темноты. Я держал маленькие пари сам с собой, наблюдая, как солнце опускается ниже и ниже: если задержу дыхание на двадцать секунд, то ночь не настанет; если я не буду моргать; если простою неподвижно так долго, что мне на щеку сядет муха. Сейчас я вдруг замечаю, что занят тем же: торгуюсь, чтобы удержать Кейт, хотя, ясное дело, из этого ничего не выйдет.

— Ты боишься умереть? — вдруг выпаливаю я.

Кейт поворачивается ко мне, по ее лицу расползается улыбка.

— Я скажу тебе. — Она закрывает глаза и с трудом произносит: — Мне только нужно немного отдохнуть, — и снова погружается в сон.

Так нечестно, и Кейт это знает. Не нужно жить долго, чтобы понять: мы редко получаем то, чего заслуживаем. Я встаю с этой молнией в горле, которая выжгла на нем клеймо, отчего ее невозможно проглотить, и все идет вспять, как вспучившаяся у плотины река. Я быстро выхожу из палаты Кейт и иду по коридору куда подальше, где не потревожу ее, а потом замахиваюсь и пробиваю кулаком дыру в белой стене из гипрока, но этого все равно мало.