Ангел для сестры

– Затем, что сейчас ты как будто шест проглотила, и снять обувь – это единственный подходящий для всех возрастов способ, какой я могу придумать, чтобы помочь тебе расслабиться. – Он сам разувается и ступает босыми ногами на растущую вдоль края парковки траву. – Ах! – с наслаждением вздыхает Кэмпбелл и раскидывает руки. – Давай, Джуэл, лови момент! Лето почти закончилось, успей насладиться им, пока не поздно.

– А как насчет соглашения сторон…

– Сказанное Сарой не изменится от того, снимешь ты обувь или нет.

Я до сих пор не знаю, взялся он за это дело, потому что гонится за славой, хочет попиариться или просто решил помочь Анне? Мне хочется верить в последнее. Ну не идиотка ли я? Кэмпбелл терпеливо ждет, собака сидит у его ног. Наконец я развязываю шнурки и стягиваю с ног носки, ступаю на узкий газончик.

По-моему, лето – это коллективное бессознательное. Мы все помним мелодию песни продавца мороженого; помним, как горят бедра, когда съезжаешь по раскаленной солнцем горке на детской площадке; мы все лежали на спинах с закрытыми глазами, ощущая пульсацию под веками, и надеялись, что этот день протянется чуть дольше, чем предыдущий, хотя на самом деле все двигалось в обратном направлении.

Кэмпбелл присаживается на траву:

– Каково второе правило?

Он улыбается мне, и я теряюсь.

Вчера вечером бармен Севен сунул в мою выжидательно протянутую руку бокал с мартини и спросил, от чего я прячусь.

Я глотнула, прежде чем ответить, и напомнила себе, почему ненавижу мартини – он горчит, это, конечно, важно, но, кроме того, имеет привкус разочарования.

– Я не прячусь. Ведь я здесь, правда?

Для завсегдатаев бара время было еще раннее, обед. Я заглянула сюда по пути домой с пожарной станции, где встречалась с Анной. Двое парней сидели и любезничали в угловой кабинке, одинокий мужчина расположился на другом краю барной стойки.

– Можно переключить канал? – Он махнул рукой на телевизор, где транслировались вечерние новости. – Дженнингс милашка, он круче, чем Брокау[34].

Севен пощелкал пультом и вернулся ко мне:

– Ты не прячешься, просто сидишь в баре для геев во время обеда. Ты не прячешься, но надела этот костюм и носишь его, как доспехи.

– Ну, мне определенно нужны модные советы от парня с пирсингом на языке.

Севен приподнимает бровь:

– Еще один мартини, и я смогу убедить тебя сходить к моему мастеру и сделать пирсинг. Можно смыть с волос девочки розовую краску, но корни останутся на месте.

– Ты меня не знаешь.

Посетитель на другом конце бара поднял голову, посмотрел на Питера Дженнингса и улыбнулся.

– Может быть, – сказал Севен, – но ты тоже.

Обед состоит из хлеба и сыра – точнее, багета и грюйера – на борту тридцатифутовой парусной яхты. Кэмпбелл закатывает штанины, как потерпевший кораблекрушение, настраивает такелаж, дергает веревки и ловит ветер, пока мы не оказываемся далеко-далеко от побережья Провиденса. Город превращается в цветную линию, мерцающую на горизонте ожерельем из драгоценных камней.

Через некоторое время мне становится ясно, что Кэмпбелл не поделится со мной скупой инсайдерской информацией, пока не будет съеден десерт, и я сдаюсь. Ложусь на бок, кладу руку на спину дремлющего пса. Смотрю на отпущенный парус, который пеликаньим крылом трепещет на ветру. Кэмпбелл поднимается ко мне из трюма, где искал штопор, с двумя бокалами красного вина. Он садится с другой стороны от Джаджа и чешет пса за ушами.

– Ты когда-нибудь представляла себя животным?

– Фигурально? Или буквально?

– Риторически, – отвечает он. – Если бы ты не вытянула эту человеческую карту.

Я ненадолго задумываюсь.

– Вопрос с подвохом? Если я назову кита-убийцу, ты заявишь, что я безжалостная, хладнокровная придонная рыба?

– Киты млекопитающие, – говорит Кэмпбелл. – И нет, это простой вопрос для поддержания непринужденной беседы.

Я поворачиваю голову:

– А кем бы был ты?

– Я первый спросил.

Так, птицы не обсуждаются – я слишком боюсь высоты. Не думаю, что правильно настроена, чтобы быть кошкой. Жить в стае с волками или собаками тоже не для меня – я, скорее, одиночка. Думаю, не сказать ли «долгопят», чтобы выпендриться, но тогда он спросит: что это, черт возьми, такое? А я не могу вспомнить, грызун это или ящерица?

– Гусем, – наконец решаюсь я.

Кэмпбелл покатывается со смеху:

– Матушкой? Или Глупым?

Выбор пал на гусей, поскольку они создают пары на всю жизнь, но я скорее прыгну за борт, чем скажу ему это.

– Ну а ты?

Однако Кэмпбелл не отвечает мне прямо.

– Когда я задал тот же вопрос Анне, она сказала, что хотела бы быть фениксом.

В голове у меня встает образ мифической птицы, восстающей из пепла.

– Но их не существует.

Кэмпбелл гладит собаку по голове:

– Она сказала, это зависит от того, есть ли тот, кто может их видеть. – Потом он смотрит на меня. – Как она тебе, Джулия?

Вино вдруг становится горьким на вкус. Неужели все эти чары – пикник под парусами на заходе солнца – были напущены, чтобы склонить меня на его сторону в завтрашнем слушании? Мои рекомендации как опекуна от суда окажут большое влияние на решение судьи Десальво, и Кэмпбелл это знает.