Ангел для сестры

До сих пор я не догадывалась, что кто-то может разбить мне сердце дважды, по тем же самым линиям разлома.

– Я не скажу тебе, каково мое решение, – отвечаю я сухо. – Ты услышишь его, когда вызовешь меня в качестве свидетеля. – Я хватаюсь за канат, чтобы поднять якорь. – Я хочу вернуться, сейчас же, пожалуйста.

Кэмпбелл выдергивает у меня из рук веревку:

– Ты уже сказала, что не считаешь самым лучшим вариантом для Анны стать донором почки для сестры.

– Кроме того, я сказала тебе, что она не способна сама принять это решение.

– Отец забрал ее из дома. Он может быть для нее моральным компасом.

– И сколько это будет продолжаться? Как насчет следующего раза?

Я злюсь на себя за то, что дошла до этого – согласилась пойти на ужин, размечталась, вдруг Кэмпбелл действительно хочет быть со мной, а не использовать меня. Все, начиная от комплиментов по поводу моего внешнего вида и заканчивая вином, стоящим между нами на палубе, было тщательно рассчитано, чтобы помочь ему выиграть дело.

– Сара Фицджеральд предложила нам сделку, – говорит Кэмпбелл. – Если Анна отдаст почку, она никогда больше не попросит свою младшую дочь делать что-нибудь для сестры. Анна отказалась.

– Знаешь, я могла бы постараться и сделать так, чтобы судья отправил тебя в тюрьму. Это совершенно неэтично – пытаться соблазнить меня, чтобы я изменила свое мнение.

– Соблазнить? Я всего лишь выложил перед тобой на стол все карты. Облегчил тебе работу.

– О, верно. Прости меня, – саркастично заявляю я. – К тебе это не имеет никакого отношения. И не касается моего отчета с очевидным уклоном в пользу поддержки ходатайства, поданного твоей клиенткой. Если бы ты был животным, Кэмпбелл, знаешь, кем бы ты был? Жабой. Нет, скорее, паразитом в желудке жабы. Кем-то таким, кто берет, что ему нужно, и ничего не дает взамен.

На виске у Кэмпбелла пульсирует синяя вена.

– Ты закончила?

– Вообще-то, нет. Хоть что-нибудь, выходящее из твоего рта, правда?

– Я не лгал тебе.

– Нет? Для чего тебе эта собака, Кэмпбелл?

– Господи Иисусе, когда ты уже замолчишь?! – Он притягивает меня к себе и целует.

Его рот беззвучно рассказывает историю со вкусом соли и вина на губах. Нам не нужно изучать друг друга заново, прилаживать один к другому фрагменты жизни за последние пятнадцать лет; наши тела знают, куда идти. Он выводит языком мое имя у меня на горле. Прижимается ко мне так плотно, что вся боль, оставшаяся на поверхности между нами, расплющивается, становится оплеткой, а не линией раздела.

Когда мы отрываемся друг от друга, чтобы вдохнуть, Кэмпбелл смотрит на меня.

– Все равно я права, – шепчу я.

Кэмпбелл стягивает с меня через голову старую толстовку, и это самая естественная вещь в мире. Расстегивает лифчик. Когда он встает на колени и его голова оказывается над моим сердцем, я ощущаю биение волн о борт лодки и думаю, что, может быть, это место для нас. Может быть, существуют целые миры, где нет преград и чувства несут тебя, как волна прилива.

Понедельник

Небольшой огонь как много вещества зажигает!

Иак, 3: 5

Кэмпбелл

Мы спим в маленькой каюте на причаленной к берегу яхте. Тесно, но это не важно: Джулия всю ночь пристраивается ко мне. Она похрапывает, едва слышно. Один из передних зубов у нее скошен. Ресницы длиннющие, с ноготь на моем большом пальце.

Эти мимолетные наблюдения выразительнее всего показывают, как мы изменились за прошедшие пятнадцать лет. Когда тебе семнадцать, ты не думаешь о том, в чьей квартире предпочел бы провести ночь. Когда тебе семнадцать, ты не замечаешь жемчужной розоватости ее лифчика, кружев, стрелкой указывающих на промежность. Когда тебе семнадцать, важно только то, что сейчас, а не после.

Что я любил в Джулии – вот наконец признание вырвалось, – так это ее независимость, она не нуждалась ни в ком. В Уилере, когда она являлась на занятия с розовыми волосами, в стеганой армейской куртке и тяжелых ботинках, то делала это без извинений. Злая ирония кроется в том, что сам факт наших отношений уменьшал ее привлекательность в этом смысле: стоило ей одарить меня ответной любовью, и она сразу впала в зависимость от меня, так же как я от нее, утратив свой истинно независимый дух.

Ни за что на свете я не хотел становиться человеком, который лишит ее этого качества.

После Джулии у меня было совсем немного женщин. И ни одной, имя которой я потрудился бы запомнить. Сохранять лицо мне удавалось с большим трудом, и я встал на шаткую дорожку трусов – оставался с ними на одну ночь. По необходимости – медицинской и эмоциональной – я овладел искусством побегов.

Но этой ночью у меня раз шесть появлялась возможность смыться, пока Джулия спала. Я даже обдумывал, как это сделать: приколоть к подушке записку, начертать послание на столе ее вишневой губной помадой. И тем не менее позывы к бегству были гораздо менее сильными, чем потребность остаться еще на минуту, еще на час.