Ангел мой, Вера

— Тебя, Michel, никогда не застанешь одного, — с досадой произнес Артамон.

Слышно было, как Лунин босиком подошел к двери.

— Артамоша, ты? Гм… нечаянная радость. Будь другом, голубчик, если не спешишь, подожди в кухмистерской на углу, я за тобой пришлю.

Артамон пошел, куда было сказано, и проторчал там целый час, коротая время за графинчиком водки. Кухмистерская была скверная, но тем меньше была возможность столкнуться там с кем-нибудь знакомым. Наконец прибежал казачок и попросил «пожаловать».

Холостая берлога Лунина была такой же, как во все времена, хоть в Москве, хоть в Париже. Не смущало в ней ни то, что хозяин по пути зашвырнул ногой под диван какой-то сор, ни то, что редкие и ценные книги лежали вперемешку с бельем и завертками табаку, ни громоздившиеся на столе тома «Истории Средних веков», которые казались вполне уместными здесь, в присутствии Вакха и Венеры.

— А ты опять взялся за переводы? — спросил Артамон, кивая на книги, и пошутил: — Воображаю, как ты пишешь, а на коленях у тебя сидит какая-нибудь бебешка.

— Более того скажу тебе, если б их сидело две, я писал бы вдвое быстрее и лучше, — серьезно ответил Лунин и вдруг пристально поглядел на кузена. — А ты, гляжу, уже подрезвился? Тогда погоди разговаривать, сперва сравняемся, — и крикнул водки.

— Ну, рассказывай, — велел он наконец.

Артамон кое-как, с пятого на десятое, рассказал (умолчав, конечно, об истории с зеленой книжкой) и наконец махнул рукой.

— Что рассказывать… всё туман, и никакой ясной цели.

— Помнится, месяца три назад цель была тебе вполне ясна, ежели правда то, что о тебе говорили.

— Что говорили? — живо спросил Артамон.

— А тебе не все ли равно? — лукаво спросил Лунин.

Артамон смутился…

— Ты прав, конечно… мне и вовсе дела нет. Вот именно, три месяца. За три месяца горы можно своротить! А воз и ныне там…

— Ну так брось, — посоветовал Лунин.

Артамон замер.

— Что, так запросто? — с сомнением спросил он.

— Куда уж проще. Если ты сперва согласился по зову души, то не вижу ничего предосудительного в том, чтоб отойти, убедившись, что дело тебе не по нраву. Нет ничего хуже, чем тянуть лямку, которая осточертела и трет до крови… если, конечно, ты ввязался не ради того, чтоб понравиться. Кто излишне хочет понравиться, тот лезет из кожи вон, и стыдно, и напрасно, а бросить не может.

Артамон подозрительно прищурился. Говорил ли Лунин наугад или прекрасно знал, в чем беда? В голове уже начинало мутиться от выпитого и угадывать истинный смысл слов становилось все труднее…

— Так, по-твоему, нет ничего постыдного в том, чтоб отойти от Общества? — медленно спросил Артамон.

— Поверь, гораздо стыднее продолжать делать то, к чему тебя не влечет. Ежели бы, скажем, назавтра всем браться за оружие или ежели на тебя была бы главная надежда, а ты бы вдруг бросил — ну, тогда другое дело… а у них еще покуда до оружия-то дойдет! — Лунин усмехнулся. — К тому же, я слышал, ты женишься?

Артамон вздохнул.

— Не знаю, как на глаза показаться… был героем, стал der Philister¹⁸.

— Глупости! — решительно заявил кузен. — Завтра же ступай… или, вернее сказать, завтра проспись, а послезавтра ступай непременно. Да держи хвост козырем, не вздумай жаловаться — охладеет… Ты пред женщиной герой до тех пор, пока она сама в это верит, явись ты хоть не в лаврах, а в синяках. Ведь угадал я? Ты думаешь, она теперь презирать тебя будет, а я тебе верно скажу: если она тебя истинно любит, ей до твоих подвигов дела нет. Если распустишь нюни и своими руками сделаешь так, что она тебя разлюбит, будешь дурак, и ну тебя к черту.

— Странно выслушивать советы от человека, который к прочной любви, кажется, не способен.

— Ты влюблен в одну, я — в десяток, а механизмы одни и те ж. Я, братец, бременить себя семьей не хочу и, наверно, так и помру старым холостяком. Надо же мне иметь свои радости?! Но поверь, я меньше всего склонен смеяться над тобой за то, что ты политическим бурям предпочел семейное счастье. Даже в тихой гавани можно много сделать. Когда у тебя будут дети, расти их достойными людьми. Это уж немало…

— Ты думаешь? — с радостью спросил Артамон.

— Уверен даже. Отчаянных много, а порядочных и разумных недостает. Ты, дружок, выбрал свою дорогу, ну и успокойся, иди по ней, не старайся разорваться надвое. С кем нужно в начале ее проститься — простись без ненависти… — Лунин вздохнул. — Ну вот, из-за тебя я пьян и сантиментален. Погоди, вот я прочту тебе одну штуку, слушай внимательно. Ты понимаешь по-английски?

— Откуда?

— Ну, все равно, слушай:

And other strains of woe, which now seem woe,

Compared with loss of thee, will not seem so.

— Что это? — беспокойно спросил Артамон.

— Это, братец, Шекспир… — Не дожидаясь вопросов, Лунин перевел: — «И прочие беды, которые теперь меня пугают, покажутся не страшны рядом с утратой твоей любви…»

Захар Матвеевич, что называется, разрывался пополам. Корф не поленился — самолично приехал из Едимонова, и старики разругались так, что чуть не дошло до кулачков. Корф намекнул, что «порядочные люди так не поступают! да-с!», а Захар Матвеевич в сердцах крикнул: