Ангел мой, Вера

Уже на правах жениха Артамон отправился с Горяиновыми в Воронеж, нанести предсвадебные визиты тамошней родне, а кроме того — по сугубому настоянию Матрены Ивановны — в Задонский монастырь. Вера Алексеевна ожидала поездки с легким трепетом… против визитов к провинциальным тетушкам и дядюшкам Артамон, несомненно, не стал бы возражать, но как он отнесется к «богомолью»? Она подумала, как тяжело и совестно ей будет, если он, привыкший к легкомысленной столичной жизни, начнет посмеиваться над привычками ее семьи или даже осуждать их. Конечно, ее отец сам подшучивал над чрезмерным благочестием, однако — Вера Алексеевна в этом не сомневалась — в глубине души верил горячо и в засуху непременно велел служить молебен. До сих пор религиозное чувство Артамона не подвергалось проверке, и Вере Алексеевне спокойнее было считать, что здесь они мыслят одинаково. И все-таки…

Однако Артамон и в Задонский монастырь поехал с таким же радостным любопытством, с каким объезжал хлебосольную воронежскую родню Горяиновых. Вера Алексеевна заметила, что, когда он, приложившись к иконе, отошел, на лице у него застыло детское, немного оробелое выражение. Как будто он о чем-то страстно просил и теперь припоминал про себя, нет ли у него каких-нибудь грехов, которые помешают молитве сбыться.

— Помню, в детстве, — сказал Артамон Вере Алексеевне, выходя с ней из собора, — маменька покойница сласти в шкап запирала. А мне так уж варенья хотелось. Папенька и подглядел: стою я в детской на коленках перед иконами, кланяюсь и прошу: «Боженька, Отче наш, дай мне и братцу Саше варенья!» Он скорей за ключами, да вперед меня в буфетную, отпереть тихонько шкап… Баловал он нас несусветно, дай ему Бог здоровья.

На паперти к Матрене Ивановне, низко кланяясь, подошла невысокая женщина в бурой кацавейке. Вид у нее был болезненный, но на обычную нищую просительницу она не походила. Матрена Ивановна благодушно слушала, однако открывать портмонет не спешила.

Встал рядом молодой монах, послушал и с улыбкой сказал Горяиновым:

— Это странноприимница наша, Матренушка. Вы бы пожертвовали за спасенье души, сколько не жалко. Она себе ничего не берет, все раздает странникам и убогим.

— Мне грех брать, меня батюшка святой Тихон исцелил, — отозвалась Матренушка. — Который год уж сбираю на странноприимство, добрые люди подают. Затеяла вот дом строить…

— Домовладелицей, значит, будешь, — добродушно сказал монах.

Матрена Ивановна неодобрительно взглянула на него, зачуяв дерзость, но женщина ласково похлопала монаха по руке:

— Ты, душа милая, шути, ничего. По молодости и пошутить не грех. Ведь они, матушка, — добавила она, повернувшись к Матрене Ивановне, — как помогают! Что бы я без них делала?

Матрена Ивановна, растрогавшись, полезла за деньгами. Артамон тоже заспешил, засуетился, протянул ей две белых ассигнации…

— Не ошибся ли, батюшка? — спросила женщина. — Больно много даешь.

Артамон вдруг смутился.

— Отчего же ошибся, — басом произнес он. — Я со своей стороны… лепта вдовицы, некоторым образом.

Алексей Алексеевич тихонько прыснул:

— Вот, матушка, изволишь видеть, как нынче люди-то вдовствуют, — произнес он, обращаясь к супруге.

Матрена Ивановна с досадой дернула плечом:

— Ну тебя к Богу! Балагур!

Артамон понял, что сказал несуразность, но, вместо того чтобы смутиться еще сильнее, в голос засмеялся.

Странноприимница Матренушка медленно, по-старинному поклонилась в ноги.

— Спаси Христос, душа милая. Молиться за вас буду.

Осень в том году затянулась, снег таял, едва выпав. В обычное время семейство в имении томилось бы от безделья, поскольку ни гулять, ни кататься было совершенно невозможно, но теперь, ввиду скорой свадьбы, Матрена Ивановна нашла занятье всем. Сенные девушки с утра до ночи кроили и шили, боясь не поспеть; даже сестриц Веры Алексеевны усадили за работу. Повсюду что-то шуршало, хрустело, хлопало. Сама Матрена Ивановна не покладая рук считала, пересчитывала, чинила, пересыпала персидской ромашкой, то и дело призывала ключницу, чтобы разругать за недогляд, отправляла нарочного в город, чтобы купить то, чего недоставало…

Горяинов-старший, отец семейства, в эти дни не показывал носа из кабинета, опасаясь, чтобы и его не приставили к какому-либо делу. Матрена Ивановна неограниченно властвовала во всем доме, но кабинет оставался для нее святилищем. Когда она, отчаявшись, стучала и требовала от мужа хоть какого-нибудь участия, тот безмятежно откликался:

— Помилуй, голубушка, я этих ваших женских дел совсем не понимаю. Неужто ты и меня хочешь усадить за пяльцы?

— Бесчувственный ты человек, — грозно говорила Матрена Ивановна. — Веринька замуж выходит, а тебе хоть трава не расти!

— Понимаю, матушка, все понимаю… и устраняюсь. Сама посуди — да ведь я только мешать буду.

День, занятый этими хлопотами, тянулся себе… Сестрица Катенька, по малолетству занятая меньше других, первой заметила на дороге за воротами коляску.

— Кто-то едет! Кто-то едет! — закричала она.

Сашенька и Любинька, мешая друг другу, бросились к окну.

— Никак из братцев кто?

— Коляска незнакомая…

— Неужто гости?

— Ах, как некстати!