Ангел мщения

— Никакого шоу, парень, — отозвался тут же дед с ворчанием. — Она врет, эта старая проститутка. Люди, которые Нинку замучили, к ней обращались за адресом. Не знали они, где она живет. У нее спросили, она как раз скамейку жопой плющила, она им и сказала, где Нинка-то живет.

Валера перевел взгляд на Светлану Степановну. Она отвернулась, успев хищно оскалиться в сторону деда.

— А потом журналист к ней подсел. Высокий такой, типа тебя, — сухая рука с болтавшимся на ней широким рукавом байковой рубашки указала на Валеру. — С карточкой на шее. Она ему и разболтала все про Инку. Трещала так, что у меня слуховой аппарат фонил.

Дед выругался, пару раз плюнул через подоконник. Смахнул с лысого черепа дождевые капли.

— Все, как сорока, выболтала. Про всю Инкину жисть. А у ней жисти-то той — кот наплакал. И знаешь, что я тебе скажу, парень, — дед пошамкал беззубым ртом, снова прошелся ладонью по лысине, приглаживая промокшие редкие прядки. — Никакой он не журналист, дядя этот.

— А кто же? — выпалили они одновременно.

— А черт его знает, кто он такой! — Дед чуть выпрямился, прячась от дождя в квартире, но от окна не отходил, продолжая размахивать рукой. — Но, скажи на милость, зачем журналисту Инку увозить? На кой черт она ему сдалась? Написал про нее и ладно. На кой черт ее спасать-то?

Его нижняя губа вяло вывернулась. Голова маетно закачалась.

— Незачем, — добавил он.

— Спасать? От кого спасать?

Валера нахмурился. Его слегка поколачивало. От холода уже сводило мизинцы на ногах. Плохой признак. Запросто следом могла накрыть простуда. В желудке урчало от голода. И уйти нельзя, и в кабинет свой на допрос не вызвать, кабинет за сотни верст.

— Так вернулись эти двое, которым эта старая проститутка адрес дала. Прям накануне того дня, как Инка вернулась, и они вернулись. И в квартиру Нинкину зашли. Эта-то ничего не перепутала. Дверь хлопала, моя старуха слепая совсем, но слышит за сто верст. И все замки в нашем подъезде узнает. Она сказала, Нинкин замок щелкнул. Они засели там. А потом и Инка обнаружилась. По двору по темноте кралась. Я слышу плохо, но вижу еще ого-го! В подъезд то она вошла, но до квартиры не дошла. Замок не открывался. Мы со старухой слушали нарочно. Дверь приоткрыли и слушали.

— Хорошо, а что было потом?

— А потом она с журналистом из подъезда выскочила. Бегом до его машины. И уехали. Так-то, парень. А теперь спроси меня: знаю я марку его машины или нет? — Дед ощерил щербатый рот в хитрой улыбке.

— Спрашиваю. Знаете марку его машины?

— Нет, — вздохнул дед. — Не знаю.

— Жаль. — Валера развел руками.

— А чего про номер не спросил? — будто даже с обидой протянул старик.

— Спрашиваю. Знаете ли вы номер его машины? И даже знаю ответ. Нет? Угадал?

— А вот и не угадал, — старик рассмеялся как ребенок. — Записал номер-то. В тот день, когда он эту дуру обрабатывал, я номер-то и записал. Это уши у меня, как у тетерева. А глаза еще ого-го! И ты это… — дед снова ткнул пальцем в сторону притихшей Светланы Степановны. — Держи эту курву за шиворот. Ща мы все вместе в наш околоток поедем. Рисовать.

— Чего?! — вскинулась женщина. — Я те ща как нарисую! Чего я рисовать буду, чего?

— А того, кого ты в Нинкину квартиру отправила. Я-то их видал, но со стороны. А ты-то рожи их хорошо видела. Улыбалась еще им, дура! Сообща картинку-то сочиним. Все вместе…

Глава 21

Съежившись в комок, она лежала на широкой кровати странного человека, приютившего ее из странной прихоти. Он так и не смог ей толком объяснить, почему решил ей помогать. Почему ей поверил. У него был колоссальный опыт в общении с преступниками. Он должен был понять, что ее совесть совсем не чиста. Что ее совесть запятнана. Но он будто не понимал. Будто настырничал сам с собой. Слушал ее длинные истории не перебивая. Делал какие-то пометки в толстой общей тетради. И странно — верил.

Она лежала на его широкой кровати, стоявшей по центру в маленькой комнате мансардного этажа, и слушала стук собственного сердца.

Оно хорошо стучало, ровно. Его стук не предвещал ранних инфарктов. У нее всегда было отменное здоровье. У мамы не было с ее здоровьем проблем с ее раннего детства. У мамы начались проблемы много позже. Когда ее дочь выросла и затащила ее в чудовищный переплет, стоивший ей жизни.

Инна судорожно втянула носом воздух, задержала его в себе, с силой выдохнула через рот. Сердце по-прежнему стучало ровно. Ровнее прежнего. Почему оно так? Так правильно работает? Почему не сбивается с ритма от горя, которое сидит у Инны глубоко внутри гнойным нарывом? Почему не разрывается от страха за будущее хозяйки? Может, потому что оно лучше ее мозга понимает, что будущего никакого у нее нет? Жизнь ее скоро закончится. И этот методичный ровный стук нечто иное, как обратный отсчет?

Скорее всего, скорее всего.

Инна выпрямилась, села на кровати. Нашарила теплые меховые тапки, которые купил ей Кузьмич. Она тайком про себя его именно так и называла. При общении называла дядей Сережей. Запахнулась в теплый длинный халат, который тоже он ей купил, и побрела к окну.