Ангел страха

Лицо Ширского стало вдруг сурово-непроницаемо.

— Я уничтожил моего Христа, — сказал он спокойно.

Вероятно, я взглянул на него, как на сумасшедшего, потому что лицо его изобразило высшую степень раздражения.

— Все вы таковы! — крикнул он резко, ероша свои длинные волосы. — Вы, публика, считаете себя собственниками нашей души. Разве я не в праве был бы уничтожить его, если бы захотел?

— Ты болтаешь вздор, — сказал я, и только в этот момент почувствовал, как мне бесконечно дорого и нужно создание Ширского.

Я полюбопытствовал, где теперь находится статуя.

Он молча указал на экран, стоявший у окна.

— Я всегда оставляю за собою право уничтожить его.

— Мы не позволим тебе этого сделать, — сказал я, чтобы подразнить его.

Глаза Ширского потемнели от бешенства, но он сдержался и после длинной паузы, в течение которой, видимо, колебался что-то сообщить мне, с натянутой усмешкой произнес:

— Я его уничтожу немедленно, как только ты уйдешь.

На губах у его выступила слюна.

— Как ты зол! — сказал я. — Объяснись, пожалуйста, что все это значит.

Ширский помолчал. Лицо его постепенно изобразило, презрение.

Я встал, чтобы посмотреть Христа.

— Сядь и слушай! — сказал он с таким выражением, точно мое движение причинило ему боль. — Я хотел сказать тебе, что сейчас только послал за Меценатом. С искусством он не имеет ничего общего, но у него собачий нюх на новизну и оригинальность. За это я терплю его, хотя мне иногда стоит больших усилий, чтобы не вытолкать его в шею. Но, черт с ним!.. Ты просил меня объясниться…

Он бросил рассеянный взгляд на экран, грубо заслонивший собою лик Христа.

— Ты — беллетрист… — сказал он таким тоном, точно произнес мне обвинительный приговор. — Скажи: тебе никогда не приходила мучительная мысль… непременно мучительная… без этого признака это будет не та мысль, о которой я хочу тебе сказать… мысль, что ты выводишь в твоих произведениях лиц, которые никогда не существовали и изображаешь положения и чувства, которые никогда не имели места именно в том виде, как ты их изображаешь?

Он быстро и пристально посмотрел на меня, точно желая поймать на моем лице тень скрытого смущения. Но его вопрос показался мне только странным.

— Это искусство, — отвечал я, — искусство изображает возможное, а не фотографирует бывшее действительно.

— Искусство! — вскричал он с диким хохотом. — Я ждал услышать это слово.

И тотчас же ноздри его раздулись бешенством.

— Это — ложь, а не искусство. Ты клевещешь на искусство, потому что искусство должно быть творчеством и имеет свою внутреннюю правду, а ваши создания есть жалкая пародия… Пародия не есть творчество. Музыка не есть пародия, и она есть творчество. Архитектура не есть пародия, и она есть творчество. И у них обеих есть своя внутренняя правда, отличная от правды вещей. У них обеих есть свои законы, отличные от законов вещей.

— Ты хочешь сказать, что есть только два искусства, — спросил я, — музыка и архитектура?

— Пока, в строгом смысле слова только два: поэзия, живопись, наконец, скульптура только в стадии возникновения, искания.

Я сказал Ширскому, что поэзия тоже имеет свои законы, отличные от законов действительности.

— Мы создаем общие или типические образы вещей, которых не знает действительность. Мы создаем свой мир, который является истолкованием мира действительного.

Ширский снисходительно улыбнулся.

— Ты ничего не истолковываешь, — сказал он с досадой и крайним раздражением. — Вот этот стул, который несомненно существует… этот простой глупый стул… он умнее всех твоих самых умных героев, потому что он несомненно существует… у него есть эта глупая реальность, которая дает ему его внутренний смысл…

Он с мучительным выражением уставился на меня.

— Не понимаешь?

Я, действительно, не понимал.