Ангел страха

Елышу стало скучно. Тут только он начал оглядываться по сторонам. Он попробовал шагнуть вперед, но старуха догнала его и отвела в сторону. Елыш попробовал вырваться, но вдруг оцепенел от изумления: под красным, шитым деньгами и бусами навесом сидела Тора-Аможе, и перед самым ее лицом горел красный огонь. Она сидела так глубоко и тихо, что он узнал ее только по ее смуглому и черноглазому младенцу на руках. Голова у нее была покрыта белым, а одежда блистала, как медь. Он силился разглядеть выражение ее лица, но она сидела так глубоко, и от навеса на лицо ее падала густая тень.

Слезы неизъяснимой радости вдруг сперлись в груди у Елыша. Он грубо толкнул старуху и, показывая пальцем на светлый призрак, в восхищении прошептал:

— Тора-Аможе! Гляди: Тора-Аможе!

— Тора-Аможе! Тора-Аможе — закивала старуха и снова затараторила по-русски.

Но Елыш уже ее не слушал.

Так вот где она живет! В благоговении, поднявшись на цыпочки, он старался заглянуть ей в лицо; поднявши плечи до самых ушей и неловко балансируя, он делал ей руками разные знаки, несмотря на то, что старуха изо всей силы давила ему на плечо.

Но Тора-Аможе продолжала сидеть все так же безмолвно и неподвижно, точно неживая…

И вдруг страшное подозрение мелькнуло в душе Елыша. Он рванулся из цепких рук старухи и в два прыжка очутился у самого навеса: Тора-Аможе и ее младенец сидели все так же неподвижно… Они были неживые, нарисованные… Елыш не верил: ему хотелось убедиться в этом руками, и с этою целью он протянул их к тому самому месту, где темнокудрый мальчик обвивал рукою шею своей матери.

Но только его пальцы коснулись гладкой и блестящей доски, как старуха с воплем настигла свою жертву и с бранью оттащила на старое место.

Елыш больше не сопротивлялся, потому что убедился теперь совершенно ясно, что Тора-Аможе неживая. Его занимал только вопрос, отчего Тора-Аможе неживая. Вот Миколай-тор тот живой: в бубенчики звонит, и огнем машет.

И Елышу стало скучно.

Всем Миколай-тор завладал, ничего не оставил. «Леса вырубал, поля пахал, — вспомнились ему слова отца. — Ему и от чуваш тесно!»

И Елыш впервые до глубины своего детского сердца содрогнулся перед богом Миколаем. Видно, он шутить не любит! Его только один Большой Семен не боится, да и тот прячется от него по лесам. Потом вспомнился Елышу отец, и метель и Пегий на кладбище.

— От бога Миколая никуда не спрячешься: он всюду достанет. Он — начальник! — прошептал Елыш и стал молиться грозному богу, для чего встал, как все русские, на колени и уткнулся лбом в землю.

Он клялся богу Миколаю, что будет русским, уйдет на русскую сторону к брату Степану; он называл его ласковыми именами, а Торе-Аможе смотрела на него с высоты, грустная и безмолвная, словно околдованная волшебным сном, и к груди ее прижимался темнокудрый мальчик, должно быть, такой же, как Елыш.

И тут только Елыш совершенно отчетливо понял, что Тора-Аможе ушла, должно быть, совсем ушла, куда-то далеко, далеко, откуда ей трудно вернуться; ушла, и оттого не приходит она в леса. И нет ее нигде: ни у чуваш, ни у русских. Ушла и унесла с собой своего темнокудрого младенца. И над полями и лесами теперь сердито царствует бог Миколай.

Ложь

— Я очень рад твоему визиту, — сказал Ширский, когда я вошел к нему в мастерскую.

Лицо его, обыкновенно ироническое, было странно — рассеянно и серьезно.

— Я давно уже не работаю, — прибавил он в виде пояснения и бросил согнутый окурок папиросы на пол, где лежала еще бездна таких же окурков.

Видимо, в комнате уже давно не убирали.

Ширский осмотрелся удивленным взором и продолжал:

— У меня грязно… Прости…

Не глядя на меня, он собрал морщины над правым глазом, что означало у него напряженную работу мысли.

— Убеди меня, что я не сумасшедший, — сказал он вдруг, когда сел на клеенчатый диван, покрытый тонким слоем белой мучнистой пыли.

Он протянул ко мне свои уродливо-длинные руки, с костлявыми узловатыми пальцами — руки горбуна — и тотчас осторожным движением прижал их к верхней части груди, как будто там было главное больное место.

Сделав несколько шагов по комнате, он тем же отрывистым голосом спросил:

— Отчего ты не спросишь, где мой Христос?

Лицо его изображало странный вызов, почти ненависть. Я невольно вздрогнул, почувствовав, что здесь кроется какая-то короткая и мучительная драма.

Действительно, там, где раньше возвышался Страдающий Христос, помещалась на станке сырая глиняная масса, обернутая мокрым холстом.

Я еще живо представлял себе дивный мрамор, в котором с изумительной силой и неожиданно для всех проявился могучий талант Ширского. Я заметил, что особенно прекрасные вещи создаются всегда неожиданно, как для толпы, так и для самого художника.

Христос Ширского казался более похожим на настоящего Христа, чем все другие виденные мною раньше изображения того же рода. Казалось, что художник уничтожил пропасть времен и воскресил силой таинственного колдовства утраченные черты когда-то жившей необычайной личности.

Всякий, приближавшийся к мрамору, невольно замечал:

— Да, это — Христос!

И чувствовал благоговейное смущение, почти страх.