Ангел страха

Казалось, настроение Федорова задевало и Калинина. Точно они оба переступили за какую-то черту. Хотелось касаться каких-то особенных струн души и говорить об одном.

Они перешли в комнату Федорова и начали закусывать.

— Завидую я вам, семинаристам… вообще, людям с законченным образованием, — говорил Федоров, — у вас есть устои… А вот, например, в моем положении…

— Устои, конечно, есть, — с важностью соглашался Калинин, — мой ум получил философское развитие. Под меня не так легко подкопаться… А, впрочем, черт с ним… все равно… Что мы знаем?

— Дайте мне смысл жизни! — упрямо восклицал Федоров, хватая рукою в воздухе.

— Чего захотели!

Калинин как бы обижался.

— Сколько философов и пророков до вас искали, а вдруг вам подавай! Ха! Не жирно ли будет? Жили люди до нас, и мы проживем… Кто мы с вами? Серые российские обыватели… И вдруг подавай нам смысл жизни. Это звучит немного гордо.

Федоров понимал, что «мы с вами» означает одного Федорова и людей, подобных ему.

— А почему бы и не так? — спрашивал он желчно. — Философы и пророки искали и не нашли, а обывателю тоже нужно жить. Разве он не человек? Разве ему не доступны сомнения?

— Обывателю полагается не совать свого носа в неподлежащие сферы… А впрочем, черт с ним… все равно… Философствуйте, вам же хуже будет!

Через минуту он говорил:

— Обыватель счастливее: у него есть своя младенческая вера… Мне самому хотелось бы временами такой веры… Все-таки в ней есть что-то… какие-то поднимающие душу вершины…. Пусть фантазии, миражи, легенды! Но почему жизнь непременно должна быть плоской и ровной? Кто первый это солгал? Может быть, истина как раз в другом направлении… Конечно, трех китов можно откинуть, но в окончательном итоге все-таки получится нечто возвышающее. Вы понимаете?

Калинин, когда хмелел, говорил совершенно фистулою, и похоже было, будто причитает баба.

IV

Вечером Федоров никуда не пошел и остался дома сделать кой-какую канцелярскую работу.

Душа его была теперь свободна, и только тоскливо хотелось чего-нибудь чрезвычайного.

Воспоминание о батюшке его раздражало.

«Змий — искуситель, — подумал он, — вот такие и владеют народом».

И Федоров мечтал, как пойдет к попу и крикнет ему:

— Что? Сорвалось?

Но в то же время ему хотелось правды. Одной большой законченной правды. Нужды нет, что он младший акцизный контролер. Раз существует он, должна существовать и правда, не какая-то там отдаленная, которая откроется людям через тысячу лет, а правда близкая, понятная ему.

Он напрягал ум, но мысли дальше не двигались…

За стеной тихий, скрипучий голос рассказывал с перерывами.

— Невелика я подвижница: только без одного раза дюжину разов ходила на богомолие и ни разу не сподобилась искушения видом и слухом…

Говорила Ефимовна.

— Бережет Господь по слабости, а другие видят и слышут: конное ржание, стоны, хохот адский и видения имеют в зверином и ином образе. То — иноки по пещерам и пустыням… А ко мне, грешнице, больше духовно подступает: башмаки увидишь на ком крепкие, позавидуешь — вот «ему» и барыш с меня! Скоромного чего в постный день подсунет… А ты, мило дитятко, панафидку отслужи. Недаром у святых отец говорится: когда виноградная лоза распушается, тогда и вино в мехах бродит… когда зреет на дереве маслина, тогда и масло в кувшинах поднимается. Мы тутотка молимся, а душеньки их там имеют облегчение…

Тихий плач сливался с шелестом старухиных слов.

— Не забуду… ах, не забуду никогда! — говорил точно во сне надтреснутый, безумно-восторженный голос.

— Отыди!.. Дух лукавый и нечистый… и сына святого духа… Аминь, аминь, аминь! Это лукавый к тебе ходит, а не покойничек… Нешь бы он стал? Он святой был человек. Дура ты… Шла бы замуж… Так ведь все равно не проживешь…

Голоса замолчали.

— В монастырь я от вас уйду. Вот что.

На некоторое время наступило молчание.

— Расскажи, Ефимовна, что-нибудь о святой вере, — сказал на этот раз явственный хозяйкин голос.

Видно, грудь ее очистилась.

— Как жили в старину Божьи подвижники…

— О ком же, дитятко милое, рассказать тебе? О Тихоне ли Задонском, о Митрофании ли угоднике, али, может, об Алексии Божием человеке?

Она спрашивала нараспев.

— Невозможно заниматься, — притворно возмущался про себя Федоров.

Рассказы о святых волновали его своею скрытою, внутреннею сутью. Ведь и они были, эти люди, как Федоров. Но они что-то видели впереди… Все думали о главном… И неужели все, во что они верили, был бред, смешной самообман?

И было жалко их, потому что он, Федоров, уже не мог верить их верой. И хотелось крикнуть с надрывом:

— Нет, не вздор, не обман! Все это есть!

И самому вдруг поверить… нарочно, от жалости и обиды… крепко и упрямо…