Ангел страха

Попадья, разливавшая чай, высокая, худая, с обеспокоенным, недовольным лицом, не выдержала, наконец, и сказала, нервно двигая посудой:

— Что вы каркаете, ровно вороны?.. Раскаркались к ночи: была, не была…

Батюшка только побарабанил пальчиками.

Конечно, он лгал. В этом Федоров не сомневался. Но это было не важно. Важно то, что все может быть, — мысль, высказанная батюшкой, и от нее не уйдешь! Все может быть! Никуда нельзя твердо опереть ногу. Всюду провал, трясина…

— Вздор! Ерунда! — рычал он, точно раненый зверь, но в нем уже поселился странный, неотвязчивый страх.

«Я пьян, — думал он, противясь ему, — мне нужно на воздух…»

У него было такое ощущение, точно мысли его связаны и перетянуты узлом.

«Развязать бы что-то», — думалось ему в то время, когда он прощался с батюшкой, ласково провожавшим его до дверей.

В батюшкиной передней было особенно душно от огромных шкапов с платьем и от висящей повсюду одежды, длинной и благочинной, и опять хотелось скорее на воздух.

Батюшка сам проводил гостя до наружной двери, даже предупредительно высунулся на крыльцо и, слащаво пожелав покойной ночи, меланхолически запер дверь на огромный, точно кочерга, железный крюк.

III

— Конечно, в природе есть что-то такое… непостижимое, — размышлял Федоров на другое утре, испытывая головную боль. — Купина, конечно, вздор, и поп хитрит… но…

От всего вчерашнего разговора у наго вырастало в душе какое-то новое и прочное «но».

За тонкой дощатой стенкой в кухне, где помещалась хозяйка с семьей (комнаты сдавались жильцам) шла обычная возня.

Слышен был хозяйкин голос, резкий и слегка печальный, точно она всегда думала не о том, что говорит. Стала она «такой» с тех пор, как у нее умер муж. У нее было бледное, худощавое лицо, странно симпатичное, отпечаток внутренней болезненности, который накладывает иногда на женские лица скрытый, грызущий недуг.

Неестественно надрываясь, она кричала с утра до вечера на своих детей, двух мальчиков, белобрысых, похожих на белых мышат и до крайности плаксивых.

Иногда к этому крику примешивался скрипучий голос древней старушенции, по имени Ефимовны. Она, неизвестно на каких условиях жила на печке, вся белая, сгорбленная, и походила на привидение.

Федоров выпил рюмку водки и закусил.

Слышно было, как Ефимовна кого-то успокаивала за перегородкой.

— Не плачь, милое дитятко… Экой ты какой… все плачешь…

Кто-то безумно всхлипывал и нельзя было понять Петька или Федька; даже голоса у них были одинаковые.

— Не плачь, мило дитятко! Мамаша ведь тебя не со зла, а лукавый ей пошептал в левое ушко.

— А какой он, Ефимовна, лукавый? — спросил неожиданно плакавший.

Федоров усмехнулся.

— Какой? Всякие, мило дитятко, бывают. Обнаковенно какие… с рожками… А бывают и просто так, без рожек, с одними ушками. А то, мило дитятко, и совсем человечий облик принимают… евстество, значит… Только по зраку и видно, что лукавый. Бывают, что и женский облик принимают… красоты неописанной, а зрак нечистый… Ты не плачь, мило дитятко…

— Что за чепуха! — сказал вслух Федоров.

И вдруг он совершенно ясно ощутил, что там, за стеною, свой особенный и прочный мир. И там нет места сомнениям. Бездны заполнены.

Он встал и начал долго ходить.

От вчерашнего разговора остался странный, смутный осадок, точно батюшка коснулся чего-то действительно важного и нужного и вдруг солгал, передернул на самом главном и интересном месте.

Федоров наморщил лоб, но мысли его больше не двигались. Он мог только схватывать чужие мысли. Оттого он и не любил «всей этой философии». Но батюшка умел его поймать.

«Специалист! — думал о нем с смутным уважением Федоров. — Со староверами ездит спорить…»

— Струя… да… струя, конечно… неизвестно почему и зачем, — продолжал он упрямо и тупо размышлять, — и все неизвестно… И небо… да, небо… О небе он никогда не думал, что вот нет у него конца… Как-то глядел на небо и не видел его… и, вообще, ничего не видел…

Слышно было, как за перегородкой вошла хозяйка и заговорила. Голос у нее был лающий, точно у кликуши, и как бы сонный, весь смутный, и давящий, словно она слышала и видела не то, что прочие. И почему-то вспомнилось что к ней вот уж скоро год «как ходит покойник»…

И Федоров вдруг почувствовал, что он сам темный, немного пьяный человек, растерявший свои мысли и что он не может жить без посторонней поддержки.

Инстинктивно ему захотелось постучать в стену, к соседу, учителю городского училища Калинину, который был дома, и слышно было, как возился у рукомойника.

— Эй, соседушка! — крикнул он. — Есть папиросы?

— Есть, — сказал тонкий, бабий голос с странно плачущей ноткой, — возьмите сами…

Федоров вошел в комнату учителя.

— На комоде, — сказал учитель, отвернув от умывальника намыленное толстое лицо и поглядев зверски-вытаращенными глазами.

Федоров взял папиросу и закурил, но ему не хотелось уходить. В комнате учителя казалось уютнее и теплее. Он потрогал струны гитары, висевшей над комодом.

Калинин продолжал умываться, широко расставив ноги.

Федорову хотелось спросить учителя, что он думает о струе.

— Вчера я говорил с одним… философом, — начал он насмешливо.