Ангел страха

Стремительно она убегает в детскую. Доктор о чем-то рассуждает, пространно и недовольно.

— Сюда, — говорят они. — Видишь боковой край лестницы? Перелезь за решетку балкона. Можешь достать рукою? Ухватись за водосточный желоб.

Живарев перегнулся и попробовал достать край лестницы. Но лестница была далеко. Он медленно стал прижиматься к водосточной трубе. Запахло свежевыкрашенною масляною краской. Левую руку он также медленно вытягивал по направлению к лестнице, наклоняясь в то же время все дальше и дальше туловищем в пространство.

Наконец, его рука коснулась ступеньки. Он сделал прыжок и повис на одной руке, перевернувшись, туловищем вокруг себя, потом ухватился другой. Что-то хрустнуло в плече. Но ничего. Перекинул ногу и так висел долго и отдыхал, удивляясь и радуясь.

Отдохнув, быстро полез вверх по ступенькам. И оттого небо становилось все шире и больше, а отсветы, ложившиеся из окон, меньше и ничтожнее.

Вскоре уже не было ничего, кроме неба.

— Скорей, — сказали они.

Он продолжал глядеть. Поднимался еще на одну ступеньку и опять глядел. Но вот крыша. Она гнется под ногами и гремит.

Он лег плашмя и стал тихо передвигаться вдоль желоба.

VII

— Я что-то сделал, — сказал Живарев, усиливаясь вспомнить свое преступление. — Может быть, даже, не по своей вине, но это все равно: я сделал. Это было когда-то давно. Я оскорбил небо и землю, и оттого они должны были разрушиться.

Он с трепетом поднял лицо к небу и посмотрел вокруг. Непонятно, как это могло случиться. Но раз он погибает, то, значит, все остается по-старому. Не правда ли? Это ясно. Два есть два и три есть три. Миллион равен миллиону, и вечность равна самой себе, а не нулю… И это только оттого, что он погибает. Как странно. Но почему?

Он поглядел на Большую Медведицу и улыбнулся. Она была смешна и наивна тем, что похожа на кастрюльку. Но и это было радостно. Точно кто-то детски простой и веселый и еще плохо владеющий рисунком взял и вычертил эту кастрюлю из звезд.

— Скорее, — сказали опять они.

Но он их больше не слушал. С тех пор, как он был здесь и готовился умереть, они уже не могли иметь значения. Они были где-то внизу.

Иногда пробовали по-прежнему клеветать:

— И уничтожится небо, и уничтожится земля. Слышишь?

— Какая чепуха!

Он насмешливо пожимал плечами.

Как жалки и ничтожны были их ухищрения. Два равно двум, и вечность равна вечности, а не нулю. Это так ясно. Они велят ему умереть? Он умрет, но не подчинится.

Он встал и, гордо подняв голову, выпрямился на краю крыши над балконом.

И оттого ничто не может уничтожиться, потому что все равно самому себе, и не может быть, чтобы единица равнялась бесконечности.

Он поднял торжественно руки, желая благословить, небо и землю.

— Ты ошибаешься, — беспорядочно, в последнем отчаянии заговорили они. — Наверное ошибаешься. Подумай в последний раз: ты исчезнешь — значит: исчезнут для тебя небо и земля. Не будешь существовать ты, единица, не будет и самой вечности. Разве же это не так? Прокляни вечность. Слышишь? О, прокляни, прокляни. Себя и вечность.

Живарев громко рассмеялся.

Он видел, как от самой больницы протянулась по земле куда-то вдаль длинная полоса света. Там бегали и суетились люди.

— Я же вам говорил, что на балконе никого нет, — сказал внизу, с балкона, голос доктора.

…Люди ходили и искали по дорожкам сада. Кто-то ушел с фонарем по направлению к реке и издали казался большим светляком, двигавшимся во мраке.

Вдруг с крыши раздался громкий, надтреснутый голос, подражающий богослужению:

— Слава в вышних Богу и на земле мир…

Это вышло так неожиданно и смешно, что все, вместо того, чтобы испугаться, громко рассмеялись.

Мелькнуло что-то белое. Подумали, что больной сбросил вниз халат. Но громко затрещали ломающиеся ветки и что-то со стоном и грузным хряском ударилось о землю.

И только тогда поняли, что это упал человек.

Неопалимая купина

I

Они сидели по вечерам почти грудь с грудью, касаясь друг друга локтями, причем лицо акцизного Федорова, с красными, в жилках, глазами было ярко освещено, а лицо батюшки, о. Василия, скрывалось в тени за темно-зеленым щитком, надетым на лампу, и было неясно. Акцизный старался дышать в сторону, так как от него несло запахом спирта. У него были большие военные усы и бледное, точно неживое, в глубоких морщинах лицо. И голос у него был грубый и хриплый, похожий на рык какого-то зверя.

С батюшкиной стороны, напротив, распространялся тонкий запах кипариса и ладана, и в тени, за щитком, чувствовалось шевеление многочисленных и слегка колючих волос длинной холеной бороды. Голос у батюшки был хотя ласковый, но настойчивый и даже несколько злобный.

Федоров слушал его с изумлением, беспрестанно переходившим в раздражение. Он хотел возражать, но мягкий голос за щитком лампы неотразимо лился прямо в душу, и слышно было, как мягко шелестит, точно ласкает батюшкина борода.

Казалось, батюшка ткал из ничего какую-то крепкую тонкую ткань, которая безысходно опутывала ум акцизного. Батюшка как-то странно обходился без фактов, даже ясно и бессмысленно противоречил им, а между тем заставлял соглашаться с собой.