Ангел страха

И это продолжалось уже несколько вечеров. Сначала Федоров слушал просто из любопытства, а теперь уже не мог отстать. Было такое чувство, точно батюшка туже и туже забивал ему в голову мертвый осиновый кол и неотступно хотелось поймать батюшку, изобличить его и вместе вырвать забитый кол из головы.

При этом они пили и закусывали сырыми помидорами с луком.

Иногда в глазах акцизного отражался пьяный доверчивый испуг. Батюшка заставлял его принимать на веру совершенный абсурд, лепет детской книжки.

Тогда он говорил:

— Поймите же, о. Василий, что я не ребенок… Что вы мне рассказываете?

Но голос у него был неуверенный, точно просительный.

И он вглядывался посоловевшими глазами в лицо собеседника, но оно было покрыто тенью. И нельзя было рассмотреть, глуп ли батюшка, или хитер, как лисица. Только чувствовалось, что он на что-то зол.

Иногда акцизный откидывался на спинку кресла и сидел так подолгу, не шевелясь, точно одеревеневший. Ему казалось, странным и жутким, что он жил до сих пор в этом знакомом и таком простом мире, ревизовал винные лавки, выступал на любительских спектаклях, курил, пил, обедал и, если заглядывал в церковь, то с тоскливым недоумением рассматривал наивную и примитивную живопись, повествовавшую о библейских легендарных чудесах. И он так и привык думать об этой живописи и о том, о чем она повествовала, как о чем-то ненужном, скучном и никогда не бывшем.

А из батюшкиных слов выходило, что все, что написано, на потолках церквей, не только было, но и несравненно важнее для всякого, чем все то, что на самом деле есть, совершалось и совершается вокруг.

Батюшка, как паук запутывал его мысль.

II

— Батюшка, — сказал Федоров, принимая униженный и смиренный вид. Ему хотелось подействовать на о. Василия лестью. — Ведь вы, так сказать, философ… Вы изучали богословию и философию… Как же вы можете верить в то, что, например, была неопалимая купина… простой, можно сказать, куст… при дороге, который… и в то же время горит и не сгорает…

— Ну, и что же? — спросил батюшка грубо.

— Непонятно это, — криво усмехнулся Федоров.

— Непонятно?

Голос батюшки становился грубее и грубее.

— А остальное вы все понимаете?

— Как остальное?

Федоров понимал, что батюшка опять его ловит, и мысленно упирался.

— Все остальное, кроме купины…

— Кроме купины?.. Я полагаю… Разумеется, за исключением прочих чудес.

— За исключением чудес, — настаивал батюшка, — вы все понимаете?..

— Конечно, я не учился в университете, — защищался акцизный.

— Тут университет ни при чем… Я вас спрашиваю: остальное-то вы понимаете?.. Вот, например, самоварная струя из крана… Вы ее понимаете? Ответьте: понимаете?..

— Чего тут понимать? Тут и понимать нечего.

— «Нечего», — передразнил батюшка, — привыкли, оттого и нечего. А небо у вас над головой, бесконечные бездны эфира… Это тоже нечего понимать? Привыкли, обтерпелись: ничего, мол, нет странного и непонятного. Все обыкновенно. И жизнь и смерть. И вот эта самая самоварная струя. Мы вот с вами спорим, а почему она именно такая, а не иная какая-нибудь? Об этом мы не задаемся… не вглядываемся, не вдумываемся.

Федоров смотрел на самоварную струю, в то время, как матушка наливала новые стаканы, и ему казалось, что батюшка как-то странно прав.

— А Америку вы видели? — продолжал батюшка. — Может быть, никакой Америки вовсе нет. А вы верите, а в другом нет.

— Батюшка! — сказал вдруг Федоров и остановился.

Ему хотелось заглянуть до дна души священника.

— Оставим, так сказать, философию…. Будем говорить просто… Ну, небо, там, бездны эфира… а вы мне скажите просто: была купина, или это, как говорится, выдумано, чтобы держать в повиновении народы… для поднятия нравственности?

Глаза у него были кроткие и умоляющие, как у ребенка.

Слышно было, как батюшка расправил усы и даже видны были его зубы, белые, на момент блеснувшие, как у хорька или лисицы.

— Как это «просто»? — переспросил батюшка.

— Как… ну, живой человек, — молил акцизный сбиваясь и заплетаясь, — ну, скажем — оба мы пришли… сзади нас, как говорится, ночь и впереди ночь, наги пришли, наги и уйдем… Зачем нам морочить друг друга? Вот я и говорю: скажите просто… Неужели купина и все было? Вы скажите: да? Твердо скажите… Да вы отгородите, пожалуйста этот щит… чтобы лицо ваше можно было видеть…

— Мне глазам больно, — сказал батюшка, — то есть, как же это так просто «да»? Я ведь не оракул. Разве вы не должны также сделать употребления из ваших умственных способностей?

— А вам разве трудно сказать: да? — настаивал акцизный. — Нет, вы скажите просто: да!

Он требовал настойчиво, отчасти даже грубо:

— Вы мне скажите откровенно: была купина?

Голос акцизного сделался вызывающим.

— Ну, была, — сказал батюшка грубо. — Что же дальше? — Но акцизный не ожидал этого батюшкиного выпада, Он втайне надеялся, что батюшка постарается уклониться от прямого ответа и, таким образом, вопрос останется нерешенным.

— Вздор! — сказал он, немного помолчав. — Никакой купины не было. Все это один отвод глаз…