Ангел в петле

Вот уже три года он работал редактором толстой газеты бесплатных объявлений. Тысячи, десятки тысяч обрывков чьих-то просьб и требований, увещеваний, удачно скомпонованных авторами или его подчиненными, проносились мимо его глаз. До этого он служил в трех банках, но отовсюду увольнялся. В первом его не устроили деньги, во втором — начальник, в третьем — то и другое. Одним словом, с прежней деятельностью не сложилось. С ним боялись работать. Дело о банкротстве «комсомольского» банка, о бегстве директора, а вскоре и об убийстве начальника валютного отдела, долго еще ходило по устам горожан. Одни говорили, что директор рубит в Бразилии сахарный тростник, — а есть ли он там, этот самый тростник? — другие, что он, скрываясь от столичного наркодельца, которому задолжал крупную сумму, сделал пластическую операцию и теперь — один из самых богатых плантаторов в Уругвае. Всех уругвайских плантаторов не уничтожить даже русскому мафиози, вот он и живет себе поживает до сих пор и в ус не дует. Одиозной была фигура и его первого зама, мецената и коллекционера. Говорили, что он, дабы сохранить жизнь любимой жене, известной светской даме в городе, отдал все и уехал с супругой из города. Такой вариант ой как бы устроил Савинова, но то были всего лишь романтические домыслы охочих до сплетен граждан.

Рита ушла от него через полгода после тех событий. Оставила записку и ушла. Там было всего две фразы: «Знаешь, Дима, когда-то я полюбила другого человека. Я ошиблась, прости». Точь-в-точь как раньше. В первый раз. Правда, без долгого монолога. Зачем, когда перед тобой лист бумаги? Тысячу раз они прокручивались в его голове. Это была заезженная пластинка. Мигрень. Пытка. Но самое главное, он знал, что она права. Права на все сто. Она любила другого человека, другого Дмитрия Савинова. И ничего тут не попишешь. Он ненавидел судьбу, само это слово вызывало в нем отвращение. Он лез из шкуры вон, чтобы изменить свой мир, и у него это получалось. Сколько всего он открыл заново, изменив судьбы других людей, перевернув их с ног на голову. А вот эти строки Рита повторила и в том и в другом мире слово в слово.

Она ушла, и первое время он метался, а потом поутих. Запил, затем вышел из гнусного состояния, попытался начать жизнь заново. И это у него получилось. Пошвыряли волны и выбросили его на большой плоский камень, валун, сдвинуть который с места надо еще постараться! И валуном этим и была толстая газета бесплатных объявлений «Городская ярмарка». Газета приносила стабильный доход от продаж, ее буквально расхватывали на улицах города.

Где-то в безвременье этих лет, пока он жил без Риты, много воды утекло. И в этой мутной воде (а именно — под Грибоедовским мостом) однажды всплыл распухший труп Марата Садко, как видно, забравшегося на чужую территорию. На сердце Савинова стало спокойнее, но не более того. Удовлетворения от справедливого возмездия он не ощутил. Почему? Садко был бандитом и душегубом. Но если бы не его разбой, Рита ушла бы раньше. А так еще какое-то время — что там какое-то, полгода! — была рядом, наверное, жалела его. Многое прощала. И в первую очередь — тот его монолог, когда он в невразумительном порыве, в смятении чувств, рассказал ей обо всем: о том, что они оба — он и она — прожили вместе две жизни. Как он лишил Федора Игнатьева его везения, залез к нему в карман, отнял его художника. И все присвоил себе. Как подгадал ее, Риту, в том залитом солнцем кафе. Зная все заранее, наверняка. Как готовился к встрече, а потом обольстил ее, подчинил. Он думал, им повезет. Он верил в это! Ведь должно же было ему повезти? А потом вихрь закрутил их, и он решил, что это и есть вихрь счастья, ослепительного, долгожданного. Но оказалось, что всего-навсего метался он по кругам ада, вцепившись в ее руку, таща за собой. Хотел обмануть судьбу. Но обманывал только самого себя. А еще он рассказал Рите, как видел бившиеся в конвульсиях ноги Инокова, повесившегося в своей квартирке. Знал он, что мальчишка повесится, но не остановил. Не захотел. И не было в его сердце раскаяния. Только ярость и страх.

Этот монолог повлиял на Риту. Она смотрела на него так, точно видела впервые. Легко смотреть в глаза незнакомцу. И страшно — двойнику родного тебе человека, внезапно явившемуся чужаку: с другой душой, желаниями, сердцем. Где все незнакомо, черно. И только гулкое эхо гуляет по пустоте. Он помнил, что во время рассказа она отступила, помнил в ее глазах слезы. Но не презрения, хотя могло случиться и такое. И даже не жалости, этой гуманитарной помощи сирым и обездоленным, а сострадания. И отчуждения. Не расскажи он ей обо всем этом, может быть, у него еще был бы шанс все исправить. Но теперь — нет.

Итак, Садко оставил ему картины. Его бесценные полотна!..