Ангел Варенька

— А ты помнишь, что не все были с этим согласны и после смерти Константина Андреевича его долгое время причисляли к мистическим анархистам и богостроителям, а затем стали считать субъективным идеалистом, — сказала Евгения Викторовна так, словно ей было легче рассказывать это для всех, обращаясь к своей близкой и давней подруге. — Пришлось в ожесточенных спорах доказывать, что все это сущая ерунда, что Константин Андреевич никогда не был мистиком и идеалистом, что он по-своему принял революцию и участвовал в культурном строительстве послереволюционных лет. При этом мы всем показывали тома Чернышевского с его пометками и ссылались на его собственные рассказы. Эти доводы сыграли свою роль, когда решался вопрос об открытии музея-квартиры. Нас поддержали виднейшие музыканты, мы собрали множество подписей под письмом, и первой среди них стояла подпись самого наркома просвещения. Музей был открыт, и я стала его директором. В тот день я, счастливая, вбежала на второй этаж дома, расцеловала старушку няню и как самый ценный экспонат — он и поныне сохранился в музейной коллекции — водрузила на видное место старый и прохудившийся зонтик Константина Андреевича.

— В те годы ты была и директором, и главным хранителем, и ночным сторожем музея-квартиры, — снова подхватила Любовь Андреевна, сменяя Евгению Викторовну там, где она могла из скромности опустить наиболее значительные подробности, — и мы втроем со старушкой спали в одной комнате, зимой топили лишь на втором этаже, и редкие посетители, заглядывавшие к нам, даже не снимали пальто. Однажды тебя отправили с агитпоездом по России, и, останавливаясь на глухих полустанках, ты рассказывала о музыке Константина Андреевича, его вселенских и космических идеях, несогласиях с церковью (этот пункт был особенно важен для атеистической пропаганды) и стремлении к более высокому пониманию духовности, не совпадающему ни с одним из существующих религиозных учений. Тебя слушали самые разные люди — красноармейцы, крестьяне, путейные рабочие, слушали молча, устало и напряженно, не нарушая возникшей тишины, в которой натянутой струной звучал твой взволнованный голос, и лишь когда в заключение ты называла Константина Андреевича апостолом революции, по рядам прокатывался одобрительный ропот: эти слова были всем понятны. После таких выступлений мы обе чувствовали воодушевление, находя все новые и новые подтверждения тому, что творчество Константина Андреевича близко народу, что его идеи находят отклик в революционных массах. Мы стали добиваться издания его философских работ, — это было уже в середине тридцатых, и нам удалось составить небольшой сборник, к которому ты сама написала предисловие, заканчивавшееся словами о приближении великого духовного обновления всей России, и этот сборник был уже набран, но в самый последний момент набор рассыпали, а тебя чуть было не арестовали и не отправили на край земли, откуда ты могла никогда не вернуться. Спасло тебя лишь то, что ты в это время была в закупочной экспедиции, а через два месяца о тебе забыли. Но о Константине Андреевиче перестали упоминать как о философе, и музей лишь пропагандировал его музыкальное творчество. Тогда-то и начались знаменитые концерты Корша, который обыгрывал здесь каждую новую программу, прежде чем вынести ее в большой зал. Он стал в музее своим человеком, и в войну мы вместе дежурили на крыше и тушили зажигалки, а потом пили кипяток, подкрашенный толчеными желудями, и упоенно беседовали о двух стихиях в творчестве Константина Андреевича — гармоническом аполлонизме и страстном дионисийстве.