Ангел западного окна

Старик пошел вперед, мы следом, но как бы сами по себе и по-прежнему в молчании.

Он вел нас через проломы в стенах, между оборонительными валами и переходами, иногда останавливался около какого-нибудь дерева или куста и все время что-то сбивчиво, невнятно бормотал. А по­том вдруг произнес целую речь, вернее, то был поток бессвязных слов — о том, когда он сажал те или иные деревья, устраивал клумбы и куртины, они здесь и там неожиданно открывались взору, прекрас­но обихоженные, в пышном цветении среди обломков, щебня, осыпавшихся со стен камней, на которых мелькали юркие блестящие ящерки. Подведя нас к огромным тисам, которым было по меньшей мере несколько сотен лет, старик преспокойно сообщил, все так же шепотом, что это он посадил их! Дело было суровой зимой, а саженцы он получил молоденькие, со стволиками не толще пальца, но они принялись, ведь он получил их «там» — старик важно простер руку вдаль, — «там» получил, чтобы посадить на могиле.

— Могила? Чья могила? — Я вздрогнул и будто проснулся.

Пришлось спросить еще и еще раз, наконец старик что-то сообразил и, непрестанно качая головой, поманил нас под сень тисов...

Между могучими рыжеватыми стволами чуть возвышается над землей холмик, похожий на те, что в старину любили устраивать садоводы в меланхолических тихих парках, чтобы поставить на возвышении беседку-ротонду, миниатюрный храм или поросший зеленым мхом обелиск. Этот холмик подобной короной не увенчан, но окружен перголой со сводом, пышно увитым великолепными темно-багровыми розами. За ним светлеют в зелени серые камни полуразрушенной крепостной стены, а за ее обвалившимися зубцами поднимаются вдали горные склоны, широко распахнулась долина и серебрится на солнце река.

Где я мог видеть этот пейзаж?

Со мной происходит то, о чем я нередко слыхал: чудится, что в моей жизни все это уже было когда-то — вековые деревья и красные розы, пролом в крепостной стене, серебристая лента реки... И место, и даже тихий полуденный час мне знакомы, я словно вернулся в родные края после долгой, долгой разлуки. Может быть, подумалось мне, я безотчетно припомнил какую-то картину? Кажется, похожее изоб­ражение было на чьем-то древнем гербе... Нет, скорей­ эта крепость и замок напоминают руины Мортлейка, представшие мне в магическом кристалле, в черном зеркале Джона Ди. Но ведь неизвестно, был ли то Мортлейк, — как знать, может, в кристалле мне явился Эльсбетштайн, а я, зачарованный, в сумереч­ном полусне, вообразил, будто вижу вотчинный замок моего далекого предка.

Старый садовник отводит в сторону усыпанные розами зеленые плети, и мы видим, что они прикрывали: углубление в земле, в котором буйно разрос­лись мхи и папоротники. Старик бормочет, скривив губы в смущенной усмешке:

— Вот могила. Она, она самая. Там, в земле, упокоился некто, с тихим лицом, с открытыми глазами, с простертыми руками... Кинжал я у него забрал. Кинжал, больше ничего не взял, господа! Истинную правду говорю — только кинжал. Потому что я знал уже, что должен отдать кинжал доброй молодой женщине, той, что вместе со мною дожидается прибытия государыни.

У меня потемнело в глазах, чтобы не упасть, я схватился за ствол тиса. Где Липотин? Надо сказать ему... но язык не слушается, я с трудом смог выговорить:

— Кинжал? Здесь? Это могила?

Старик понял меня мгновенно. Быстро-быстро закивал, бессмысленное выражение исчезло, лицо по­светлело от улыбки. Мигом опомнившись, я, словно по вдохновению свыше, спросил:

— Скажи, друг, кто владеет крепостью?

— Крепостью... Эльсбетштайн? Кто владеет... — неуверенно переспросил старик, и снова к нему вернулось тупое бессмысленное выражение, а сбивчивое­ бессвязное бормотание, в смысл которого я надеюсь вникнуть, глядя на шевелящиеся губы, замирает, так и не став внятной речью; голова его непрерывно трясется; отойдя от могилы, он манит нас за собой.

Не прошли мы и нескольких шагов, как оказались перед высокими воротами в крепостной стене, затаившимися под сенью вьющихся роз и огромных кустов бузины. Над стрельчатой аркой я разглядел проглядывающий сквозь ветви рельеф, вернее, край с готическим акантом. Старик взволнованно мычит, что-то лепечет, воздевает руки.

Подобрав полусгнившую мертвую ветвь, я отодвигаю пышно зеленеющие плети с гроздьями цветов и вижу вытесанный в камне, заросший мхом герб. Очевидно, шестнадцатый век... Наискось в его поле — преклоненный крест, и там, где поперечина упирается в землю, тянется кверху розовый куст с тремя­ розами: одна еще бутон, другая почти раскрылась, третья же — великолепная, горделиво распустившая­ся, ее лепестки отогнулись наружу и вот-вот начнут опадать.