Ангел западного окна

Во-вторых, специально отмечу: Джон Ди действительно скрывался в Шотландии после заключения­ в Тауэре, он действительно нашел приют в окрестностях Сидлоу-хиллз. Замечу также, что Джон Ди, как и я, обратив внимание на личинку стрекозы, чувствовал в точности то же, что и я во время моей прогулки в горы; она навела его на те же мысли, он даже описал все буквально теми же словами, которые и мне пришли в голову... Что переходит к нам от предков? Не только кровь? Мы наследуем их душевные переживания?! Разумеется, проще простого объяс­нить­ все «случайностью». Конечно, конечно, но чувство подсказывает — не случайно все это, как раз «неслучайно». Но что я при этом чувствую... Пока еще не знаю — что... Итак, нужен самоконтроль.

ПРОДОЛЖЕНИЕ «РЕТРОСПЕКЦИИ» ДЖОНА ДИ

«Елизавета приходила еще несколько раз, однако осмелюсь­ ли утверждать ныне, спустя столь многие годы, что то была воистину она? Не привидение ли являлось?.. Ведь она жадно впивалась в меня, как... как вампир. Кто же все-таки, не Елизавета? Жутко мне... Кто? Черная Исаида? Суккуб?..

Нет, нет у моей Елизаветы ничего общего с Черной Исаидой,­ ни единой черточки! А со мной?..

И все-таки Елизавета ожила, о да, то была она сама! Ласки, которые я расточал демоническому существу — если то было оно, — в силу непостижимого магического превращения ублажа­ли подлинную, живую Елизавету... И не Черная Исаида, а Елизавета, сама Елизавета была той, кого увидел я в ночь ущерб­ной луны в темном парке, она шла ко мне, она!

Тогда, в ночь черного искушения, я лишился бесценного наследного дара, моего талисмана, кинжала, сделанного из ост­рия копья, некогда принадлежавшего славному предку, Хьюэллу Дату. Верно, я потерял его в парке, выронив в траву, когда совершал магическое действо, теперь мне смутно вспоминается, что при появлении призрачной Елизаветы я сжал талисман в кулаке — так повелел Бартлет Грин — в правой, протянутой к ней руке. Но потом кинжала уже не было!.. Стало быть, отдал талисман в уплату Исаиде, и она, Черная богиня, не осталась в долгу...

Нынче, кажется, понял: Исаида — это женская сущность всякой женщины!.. Исаида — исток всех метаморфоз женской сущности!

После той ночи я решительно перестал понимать хоть что-то в натуре Елизаветы. Она стала чужой и далекой, но в то же время близкой, как никогда. Близкой, и это самое непостижимое, что может измыслить пытка одиночеством! Совсем близкой, ближе не бывает, — но не моей... это страшнее смерти...

Ее величество Елизавета держалась со мной милостиво. Холодный ее взор жег мне сердце. Королева была далека, как Сириус в небесной вышине. Приблизившись, я всякий раз ощущал: от нее веет поистине леденящим и... призрачным холодом.­ Она часто призывала меня в Виндзор. Когда же я представал пред ней, разговор касался пустяков. Ей приятно было снова и снова казнить меня презрением. О, сколь ужасно было мертвое молчание ее души!..

Однажды она каталась верхом и проезжала через Морт­лейк. Когда я вышел за ворота и приветствовал ее, плетью хлестнула по стволу липы, возле которой я стоял. И липа вскоре пожелтела, ветви начали сохнуть...

А как-то раз я повстречал ее величество на болотах близ Виндзорского замка, во время королевской соколиной охоты на цапель. За мной бежал мой верный бульдог. Елизавета сделала знак подойти. Благосклонно ответив на мои приветствия, она погладила собаку. Ночью бульдог издох...

Липа все сохла, причем не с верхушки, что было бы неудивительно, а от ствола. Больно было смотреть, как гибнет прекрасное дерево, я велел его срубить...

После того осенью и зимой я королевы не видел. Ни единого приглашения, ни единого знака внимания... Лейстер меня сторонился.

С Эллинор было холодно и одиноко, ведь она с первого дня замужества ненавидела меня.

И я с великим усердием углубился в геометрию Евклида, гения математики, не постигшего, однако, того, что мир наш не сводится к трем измерениям: длине, ширине и высоте. О, я давно уже бьюсь над теорией четвертого измерения! Не может быть, что чувственное восприятие есть предел познания мира и тем паче — нашей собственной натуры.

Ясные зимние ночи давали прекрасную возможность наблю­дать звездное небо. Постепенно душа моя стала твердой и незыблемой, подобно Полярной звезде в необъятных просторах космоса. Я взялся за написание трактата „De stella admiranda in Cassiopeia“ [13]. Кассиопея — созвездие изумительное! Яркость его и протяженность порой изменяются за считаные часы. Стало быть, оно способно быть податливо мягким и ускользающим, словно свет в человеческой душе... Сколь чудны флюиды, с небесных высот изливающие нам мир и покой!..