Ангельский рожок

– Мне показалось, или у вас всё-таки есть лёгкий акцент, который вот никак разгадать не могу?

С краткой заминкой Станислав ответил, что белорус он, учитель русского языка из Барановичей.

– Ну, нет, – спокойно возразила Надежда. – Я в детстве все летние месяцы жила у бабки в Белоруссии, меня не проведёшь. У вас и акцент не тот, и язык отнюдь не школьного учителя, и лицо ваше, и манеры, простите, не из Барановичей. Не говоря уже о вашей трубке.

– А что такое с моей трубкой? – комично вытаращив глаза, осведомился Станислав.

– Она тоже, скорее всего, не из Барановичей, как и табак. – Надежда улыбнулась, спросила – «позволите?», потянулась к трубке, взяла, повертела в руках. Кивнула с довольным видом: – Фирма «Росси», причём коллекционный экземпляр. Видите, выточена из цельного куска чёрного дерева, в стиле старинных голландских. Скорее всего, она из партии, изготовленной по спецзаказу для офицеров Военно-морского флота Российской империи. Год 1905-й. Война с Японией…

Онемев, Станислав молча смотрел на Надежду уже без улыбки. Медленно сказал:

– А ведь точно: трубка дедова, а он был флотским офицером. Я и не задумывался. Как это вы…

Надежда сказала просто:

– У купца Сенькова была такая же, друг ему подарил, моряк. Мой отец полжизни работал реставратором в музее, ну а я крутилась там у него, под руками.

Подняла на попутчика глаза, улыбнулась:

– Колитесь, кардинал!

Станислав откинулся на диване, расхохотался, так что видны стали тонкие золотые коронки на коренных зубах. Сказал:

– А знаете, Надежда, вы – совершенно необыкновенная молодая особа. И такая красивая! Счастлив будет тот, кого вы одарите своей благосклонностью… Будь по-вашему, «колюсь»: я – профессор-русист из Гданьского университета. Поскольку совсем не понимаю, что сейчас происходит в России, предпочитаю побыть учителем-белорусом из Барановичей.

И далее тема сна была напрочь забыта, и они проговорили до утра, перебивая друг друга: о польской «Солидарности», о митингах «Демроссии» и «Московской трибуны», о войнах в союзных республиках, о нищете и голодухе, о полном развале жизни, о повальном бегстве всех, кто может, из Союза, агонизирующего в корчах «перестройки».

К утру были лучшими друзьями, обменялись адресами, телефонами…

Поезд уже катил к вокзалу, вперебивку постукивая на подъездных путях, и величавый отвесный снег, источник утреннего знобкого света, тоже словно замедлял движение, отгораживая холодную чистоту природы от тёмной суеты вокзала, носильщиков, проводников; от пассажиров, снующих в сумрачной глубине перрона…

– А пани Божена Озерецкая – да, замечательная дама, – проговорил Станислав, заметив, что Надежда вкладывает книгу в наплечную сумку. – Неплохо с ней знаком.

– Вот бы у нас издать все её романы, – вздохнула Надежда. – Уверена, был бы огромный успех!

– Знаете что… – Он мгновение помедлил… – В том издательстве, где я подрабатываю переводами, не так давно висело объявление. Вроде они искали кого-то на представительство в Москве. Могу разведать подробности, хотя… – Он с некоторым сомнением оглядел свою очень молодую попутчицу. – Вы ведь понимаете, Надежда: любить книжки и издавать их – отнюдь не одно и то же. Порой издатели весьма далеки от волнений любви, если понимаете, о чём я. Вы хотя бы что-то знаете об издательском деле?

Она хотела отчеканить: «Всё!» – но эта ночь задушевной беседы с симпатичным ей человеком удержала от абсолютного вранья. Она запнулась и сказала:

– Через неделю всё буду знать!

Да уж, конечно: не через неделю, и не через месяц, и даже не через год она почувствовала себя настоящим профессионалом в книжном деле. Ибо с того момента, когда у неё в квартире зазвонил телефон и Станислав, торопясь (дорогой международный тариф!) и от скорости мешая русские слова с польскими, сообщил, что директор издательства согласился рассмотреть её кандидатуру на должность своего представителя в Москве, только надо приехать срочно, пока кто-нибудь шустрый не увёл счастье, а остановиться можно в его семье… – с того момента много воды утекло, и много чего стряслось прекрасного и ужасного, пока Надежда могла бы твёрдо заявить, что в книжном деле знает все ноты и может сыграть любую пьесу на любом инструменте этого сложнейшего и капризнейшего оркестра.

Она так и стояла над телефоном в своей кухоньке, задумавшись.