Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»

Примечательно, что в предсмертные часы или минуты умиравшие поэты и писатели, бывшие «рабами» лукавого, произносили слова, которые более чем красноречиво свидетельствовали о том, чем они занимались. А также могут свидетельствовать о том, чем закончилось противоборство между «хозяином» и «рабом». Так, Андрей Белый (1880–1934), русский поэт и писатель, незадолго до смерти сказал другу: «Тридцать лет припевы сопровождали меня. Изменил убеждениям. Литературу забросил… В себе сжег художника, став, как Гоголь, больным!.. Легкомысленнейшее существо, лирик!.. Мертвенный рационалист!.. Мистик… Материалистом стал!..»

А вот предсмертные слова Александра Александровича Блока (1880–1921), записанные в дневнике Андрея Белого: «В бессознательном состоянии Блок кричал: “Боже мой, Боже мой!”, да так громко, что в соседней квартире слышали. Мать Блока, Александра Андреевна, вспомнила, что перед самой смертью он вдруг сказал: “А у нас в доме столько-то (не помню цифры) социалистических книг, их – сжечь, сжечь!”»[297]

Все знают, что величайший литературный гений Лев Николаевич Толстой умирал очень тяжело. Об этом свидетельствуют многие воспоминания. «Последние слова Л. Н. Толстого, сказанные, правда, под морфием, в бреду, ошеломили присутствующих: “Удирать, надо удирать!”; продолжал ли он бегство от Софьи Андреевны, дружно избранной биографами на роль козла отпущения, или прав один писатель, утверждая, что “удирал” он всю жизнь от себя: бежал от азартного игрока Толстого, от охотника Толстого, от сладострастника Толстого, от великого писателя Толстого и прочих многих своих ипостасей. А может быть, желал скрыться от неприятных особей, пришедших за его душой?»[298]

Да, эти слова «классика» очень красноречивы. Но ведь «классик» из Ясной Поляны не с неба свалился. Он ведь учился у других «классиков», в том числе у французских просветителей. Среди них особенно любимыми у Льва Николаевича были Вольтер и Руссо. Сочинения Вольтера (1694–1778) были известны Толстому с ранних лет. Произведения этого просветителя (как на языке оригинала, так и в переводах) достаточно полно представлены в яснополянской библиотеке. Цитаты и афоризмы из Вольтера присутствуют как в публицистике, так и в художественных сочинениях Толстого. Думаю, что Льву Николаевичу следовало бы не только погружаться в книги этого французского философа и писателя, но и обратить внимание на то, как он уходил из жизни. Сиделка, присутствовавшая при кончине Вольтера, заявила, что больше никогда не станет ухаживать за умирающим безбожником: слишком страшно. Властитель многих умов, основоположник глумливого вольномыслия кричал: «Христос, Ты победил, я иду в ад!..» Нераскаянные грехи навалились на душу, она осталась наедине с инфернальными «кураторами» философского и литературного творчества Вольтера. Кажется, Лев Николаевич повторил самую страшную ошибку своего французского кумира.

Что касается «пролетарского писателя» Горького, то, пожалуй, его кончина, как никакая другая писательская смерть, окутана тайной. А тайна стала питательной почвой для множества версий и мифов. Но есть и детали конца Горького совершенно очевидные. Его медсестрой и, судя по всему, женщиной, находившейся в неформальных отношениях с писателем, была Олимпиада Черткова. Вот ее свидетельство: «За день перед смертью он в беспамятстве вдруг начал материться. Матерится и матерится. Вслух. Я – ни жива ни мертва. Думаю: “Господи, только бы другие не услыхали!”»[299]

А вот Михаил Булгаков, автор «евангелия от сатаны» (то бишь «Мастера и Маргариты»). Приводя воспоминания современников, Б. Соколов пишет: «…автор “Мастера и Маргариты” недвусмысленно отвергает церковное христианство, загробную жизнь и мистику. Посмертное воздаяние заботит его лишь в виде непреходящей славы»[300]. А вот что пишет Ю. Воробьевский о конце жизни Михаила Афанасьевича: «Перед смертью Булгаков ослеп и лишился речи. И словно чья-то чужая воля выдавила из него последние слова: “Чтобы помнили”. В них слышится лукавый шепот “царя над всеми сынами гордости”, демона посмертной славы»[301].

А вот вызывающие слова поэтессы Марины Цветаевой, написанные весной 1939 года:

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.

Слово «твой» написано с маленькой буквы. А ведь обращается поэтесса к Богу, Творцу. Бунт против Бога, добровольная сдача в плен «человекоубийце от начала» (Ин. 8:44). А через два с небольшим года Марины Ивановны не станет – повесится.

Гениальность и самоубийство