Ангелы на кончике иглы

— Да любой гегемон-работяга счастливей тебя в сто раз! Отвкалывал восемь часов, принял стакан водки — и никаких забот. А ты по ночам трясешься, не ошибся ли вечером и не снимут ли тебя утром.

— Разве тебе не хочется жить за границей? — попытался купить его отец. — Интересные развлечения, фильмы, которых мы не покупаем?

— Думаешь, не знаю, за какие коврижки живут? Антохинского отца директором института сделали. А за что? За то, что в Англии, на стажировке, он в какой-то фирме несколько ампул украл…

— Это крайности!

— Это — промышленный шпионаж. Это твоя внешняя торговля… А журналистика?! Да сам ты напечатаешь о том, что видел за границей? Сто раз вымажешь дегтем, а потом тиснешь.

— Обычную идеологическую игру ты воспринимаешь сердцем.

— А вот и нет! Принимаю тем местом, для которого она годится.

— Ладно, Боря, иди работать на завод.

— Еще чего! Пусть быдло работает!

— Выходит, в армию?

— Не пойду. Позвонишь — мне запишут шум в сердце и оставят в покое.

— Не буду звонить, Боря. Клянусь!

— Мать надавит — позвонишь!

— При матери говорю. Слышишь, Зина? Сын — тунеядец? Этого не допущу! Осенью сам позвоню в Министерство обороны. Приедут и заберут. Во флот пойдешь — там служба на год дольше! Но есть и еще вариант. — Макарцев поколебался, но решил попытаться предложить сделку. — Поступишь в институт — покупаю тебе машину. Подожмемся с матерью, но куплю. И учти! Мое слово твердое.

— Твои слова — в дерьме!..

Через месяц, однако, Борис сообщил матери, что, так и быть, поступит в институт.

— В какой, Бобочка?

— Иностранных языков имени Мориса Тореза. Слыхала? Буду толмачом.

— Кем-кем?

— Переводчиком, мать.

— Почему же именно в этот институт? Отец ведь предлагал посолиднее…

— Агентура сообщила, в этом девчонки смотрибельные, поняла? Но если отец будет проталкивать, уйду, так ему и скажи!

— Ладно, ладно, Бобочка! Он и пальцем не пошевелит…

Макарцев хотел позвонить ректору, но жена отговорила. Не дай Бог, Бобочка узнает — все испортишь! Настроение у родителей поднялось. Боря переутомился, у него был нервный спад, и вот все входит в норму. Сын Макарцева и не может быть другим, ясно! Пусть, в конце концов, кончит любой институт. А перебесится — отец всегда найдет пусковую установку для его выхода на настоящую орбиту. Когда они узнали, что Борис стал студентом, Макарцев привез шампанское и сказал, что уже звонил директору завода и тот обещал выделить один автомобиль из своего лимита вне всех очередей. Словом, к восемнадцатилетию будет обещанный «Москвич».

Машину студент воспринял как нечто разумеющееся. Ни его жизнь, ни отношение к родителям не изменились. Учебники лежали на столе. Он по-прежнему приходил ночью. Если мать еще не ложилась, она издали чувствовала, что он опять пил. Иногда, явившись рано, он заглядывал в кухню:

— Фашиста нет?

— Не смей называть отца фашистом!

— Пардон, мадам, забыл! Буду звать его «наци»…

Он заваливался с ботинками на тахту и названивал приятелям. В телефонную трубку вперемешку с французским летела матерщина, от которой у Зинаиды Андреевны начиналась мигрень.

Вскоре собиралась компания человек из пяти-шести. Новые парни, которых в прошлый раз не было. Борис забирал на кухне стаканы и закрывал дверь. Из обрывков разговоров, которые долетали до Зинаиды Андреевны, она ничего, кроме мата, понять не могла. Они не разговаривали ни о девушках, ни о политике, ни о своих институтских делах, ни о хоккее. Ей казалось, что они просто дымят и пьют. Иногда она приносила им еду. Они отказывались, но все уничтожали, оставляя на полу грязные тарелки. Куда они стремятся? Что для них свято? Слушают часами эту идиотскую музыку, и им нечего сказать друг другу.

— Бобочка, скоро месяц, как папа в больнице. Неужели у тебя нет времени навестить его?

— К нему не пускают, сама говорила…

— Уже давно пускают. Отца надо поддержать…

— А выпишут когда?

— Врачи говорят, сейчас и думать нечего. Возможно, через месяц…

— Вот и увидимся. Пускай от меня отдохнет. А я от него.

— Я устала врать, что у тебя семинары, лекции, коллоквиумы…

— Ничего, мать! Ври дальше! Он к вранью привык.

35. В ПЯТНИЦУ, В ШЕСТЬ УТРА

Зинаида Андреевна не ложилась. Она поздно приехала от Игоря Ивановича, увидела, что ужин, оставленный Бобочке, не тронут, и поняла, что домой он не заходил. Она досмотрела конец телепрограммы — спорт и последние известия, накинув платок, вышла на балкон. Иногда Боб стоял с компанией возле беседки во дворе. Но там никого не было.