Ангелы на кончике иглы

— Есть, — холодно возразила она. — Твои позы никому не нужны и, тем более, мне. Ты обязан поправиться хотя бы для того, чтобы спасти Бобочку!

Такой бледной и жесткой Макарцев жену никогда не видел. После того как она ушла, он мучился, скрипел зубами, кряхтел, не в силах совладать с собой, и наконец решился звонить Якову Марковичу. А позвонив, молчал.

— Может, мне о пенсии подумать, Тавров, как считаешь?

— Ты для этого звонишь?

— Нет, Яков Маркыч… Чего крутить? С сыном, брат, плохо.

— Понимаю…

— У тебя нет каналов — надавить? Был бы я здоров, мигом нажал. Но я временно вне игры…

— Попробовать могу…

— Попытайся. Ведь у тебя самого сын!

— Эмоций не надо.

— Ну, извини, Тавров, что оторвал от стола.

— Пустяки, я домой собрался. Поправляйся, все будет в порядке.

— Думаешь?

— Уверен!

Дверь ванной открылась. Там происходила перемена декораций. Максим, застегивая рубашку, жестом пригласил Раппопорта:

— Присоединяйся к нам!

— Рад бы, ребята, да нечем…

— Вечно ты прикидываешься старше, чем есть, Яша!

Яков Маркович отечески потрепал Закаморного по шее, прошлепал по коридору и тихо притворил за собой дверь.

— Рап ушел, — рассеянно сказала Надежда.

— А ты все надеешься на Славку? — изрекла Раиса грубоватым прокуренным голосом.

Сироткина придвинула к себе подсвечник в виде человека и машинально гладила его выступающую часть, облипшую мягким стеарином, стекшим со свечи. Пламя покачивалось от движений рук.

— Гладь, гладь, — сказала Качкарева, — если больше гладить нечего.

Раиса обняла Сироткину за плечи, прижала к себе и стала гладить ей плечи и грудь. Надежда размякла, расслабилась, прижалась к Райке, и они поцеловались в губы.

— Счастливая ты, Надежда! Для твоего возраста их полно. А моих война да лагеря уволокли. Я одна росла — и за бабу, и за мужика. Только с подругами и целовалась.

— Я понимаю.

— По мне, так без мужчин даже лучше. Хоть бы они все передохли! От них радости — одни аборты…

Перевернув Надю набок, Качкарева подмяла ее под себя, задышала часто, прижала к животу ее бедро и стала остервенело целовать Наде шею и плечи.

— С ума сходишь, Райка, пусти.

Надежда вырвалась и села, поправляя кофточку.

— Я лучше, — сказала Райка обиженно.

Пошарив на столе, она нащупала пачку сигарет, но в ней было пусто. Качкарева смяла пачку и с остервенением запустила комок в противоположный угол.

50. ДОЖДЬ

Дожди в апреле в Москве редки, и мелкая водяная пыль, липнувшая на лицо и руки, заставляла Раппопорта цедить сквозь зубы несправедливые обобщения. К тому же освещение на улицах почти совсем погасло: экономили электроэнергию. Яков Маркович спотыкался на трещинах асфальта, ступал в выбоины, заполненные водой, и обобщения местами переходили в обычную брань.

Он шел по улице в поисках автомата. Стрелки близились к часу ночи. В будке первого автомата провод болтался, а трубка была оторвана. Яков Маркович протопал еще полквартала. Шляпа промокла, вот-вот отсыреют ботинки, и тогда заноет спина. У второго автомата трубка была на месте, но когда монета упала, раздались короткие гудки. Монету автомат не вернул. Третий автомат, рядом с предыдущим, признаков жизни не подавал. Несправедливые обобщения иссякли, остались одни ругательства. Тавров двинулся дальше, но теперь ему не попадалось никаких автоматов, даже поломанных.

Он и при свете-то плохо видел, а теперь просто шагал наугад. Ориентиром служила огромная светящаяся надпись на крыше дома: «Мы придем к победе коммунистического труда!» Первые две буквы в «победе» отсутствовали. Поделиться открытием было не с кем, а беречь в памяти не имело смысла, ибо жизнь всегда своевременно подбросит нечто более остроумное, когда надо. И когда не надо, тоже. А вообще-то вверх, на крышу, задирать голову было неудобно. Журналисты — кроты, вспомнил Раппопорт измышление Закоморного. На свет смотреть им нельзя, ослепнуть могут. Сидят в газетных норах до ночи, корябают подлости, ночью вылезают довольные собой, а утром спят сном праведников и, что делали вчера, во сне не вспоминают.

Автомат отыскался наконец. Двушек больше не было, пришлось опустить гривенник. С третьего раза он застрял, и номер набрался.

— Сизиф? Не спишь?

— Кто это? — ответил голос. — Плоховато слышно! Перезвоните.

Мгновенно перевернув трубку, Яков Маркович стал орать в наушник:

— Сизиф! Алло, Сизиф! Не вешай трубки! Автомат, в рот его долбать, не фурычит!

Он снова быстро перевернул трубку и прислонил к уху.

— Рапик? Это ты, роднуленька? Откуда?

— Говорю же, из автомата, — он уже приспособился быстро передвигать трубку от рта к уху. — Надо увидеться, Антоныч! Дельце есть.

— Увидеться? Лучше бы безо всякого дельца. Но в крайнем случае можно и по делу. Приезжай!

— Сейчас? — Раппопорт покосился на часы. — А спать я когда буду?

— В нашем возрасте можно не спать.

— Это смотря кому…

— Что? Приезжай, говорю! Тяпнем по рюмке чаю!

— Еду! — гавкнул Яков Маркович и швырнул трубку в угол автоматной кабины с такой яростью, что пробил бы стенку кабины, если бы она не была сделана из обрезков танковой брони.