Ангелы на кончике иглы

В очерке Ивлева «На страже наших рубежей» все было написано как надо: эсминец, наголову разгромив условного противника, с победой возвращался к родным берегам. Могучие советские ракеты готовы в любую минуту поразить любого врага. Слава съездил в военную цензуру на улицу Кропоткина и поставил штамп «Печатать разрешается». Материал хвалили на летучке. А спецкор Ивлев долго не мог забыть железный пол палубы эсминца, на котором он лежал, закрыв руками голову.

Над сомнениями Славы Яков Маркович только посмеивался. Он дал Ивлеву Солженицына. Раппопорт довел до кондиций то состояние, которое пошатнул Хохряков. Слава отряхнулся от гипноза прошлого, который мать тщательно поддерживала в нем, от философского факультета. Он увлеченно уверял друзей, что Солженицын — это настоящая литература, все остальное — вода в ступе. Узнав, что 12 декабря 68-го Солженицыну исполняется пятьдесят, Вячеслав отправил телеграмму в Рязань: «Поздравляю Вас, надежду и гордость русской литературы. Ивлев». Он рассказал об этом Раппопорту. Тот похвалил его, но как-то вяло. «Климу Ворошилову письмо я написал, а потом подумал — и не подписал», — продекламировал он.

— Я подписал! — возразил Ивлев.

— И зря, дружище…

Недели через три Ивлев получил повестку явиться на улицу Дзержинского, дом 16, в Управление КГБ по городу Москве и Московской области. Особняк был старинный, с лепкой на стенах и потолках. В кабинете, куда его провели, сидел приятный молодой человек комсомольского возраста, радушно улыбающийся. Спросив некоторые анкетные данные у Славы, он поинтересовался:

— Вы знаете Солженицына?

— Знаю…

— Давно знакомы?

— Не знаком.

— А встречались?

— Нет, не встречался.

— Тогда назовите общих знакомых.

— У меня нет с ним общих знакомых.

— Неправда! Незнакомым не посылают поздравительных телеграмм.

— Он известный советский писатель, поэтому…

— Что вы читали?

— Я читал… — Вячеслав Сергеевич сразу отсек то, что он читал в рукописях, — читал «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор»…

— «Раковый корпус»?

— Нет…

— Но вы знаете, что Солженицын ведет деятельность, которая на руку врагам нашей партии. Выходит, вы его поддерживаете?

— Возможно, я неясно выразился, — сказал Ивлев, стараясь незаметно сжать руки в кулаки, чтобы не дрожали. — Солженицына печатает «Новый мир». Я полагал, что печатается, то можно читать, и это может нравиться или не нравиться.

— Вы не хотите понять, — продолжал следователь. — Дело не в том, нравится или не нравится. А в том, что вы, журналист, работник идеологического фронта, поддерживаете писателя, которого хвалит буржуазная пресса. Вы подумали, кого и почему хвалят враги? У нас есть данные, что вы с ним знакомы…

— Я сказал: лично не знаком, никогда не видел.

— А портрет — он вам подарил?

— Какой портрет?

— Тот, который висит у вас в квартире.

Портрет этот переснял с маленькой фотографии Саша Какабадзе и сделал по экземпляру в подарок Ивлеву и Раппопорту.

— Что же замялись? Говорите!

— Этот портрет я купил… Купил в подворотне возле букинистического в проезде МХАТа…

— У кого купили?.. Опишите внешность.

— Такой маленький парень, с бородой, вроде студент…

— Допустим… И все же вы могли бы рассказать больше.

Его отпустили, предупредив: будут вызывать еще. Он был очень напуган. Он никому не сказал о беседе, даже жену решил не волновать. Но на следующий день его вызвали к редактору. С глухо бьющимся сердцем он вошел к Макарцеву.

— Садись! — Игорь Иванович сразу оторвался от дел. — Ну, чего натворил, излагай!

Ивлев пожал плечами, рассказал.

— Дурак! — Макарцев даже поднялся со стула. — Мальчишка! Нужны Солженицыну твои поздравления! А вот нас всех ты поздравил, ничего не скажешь! И неохота, а видно, придется увольнять. Иди, буду советоваться. Иди, говорю, чтоб глаза мои тебя не видели!..

— Разве этого не следовало предположить, Слава? — увидев Ивлева, сказал Раппопорт. — Солженицына, естественно, хотят уничтожить. Только не сразу. Сперва его будут травить, кусать, смешивать с грязью, пока он не останется один. Тогда его линчуют публично, заявив, что он один против всего народа. Вы вляпались!

— Но ведь…

— Тише, тише, не ерепеньтесь. Вы послали телеграмму, полагая, что это смелость. А Солженицын получил ее? Предположим, да. Он и без вас знает, что он фигура. Его, ничем не рискуя, поддерживает весь мир. Что ему ваше поздравление? Оно только заставляет его думать, что за ним будут следить еще больше, раз он так популярен. Но в действительности вашей телеграммы Солженицын и не получил. Ее накололи на шило в органах. Так?

— Допустим. И что же?

— Представьте, что я полковник КГБ, которому поручено этим заниматься. Я раскладываю телеграммы по кучкам. Сорок штук — от писателей. Ясно! В Союзе писателей есть его единомышленники, будем следить, чтобы не печатать их и не давать им выступать. Добавим в Дом литераторов стукачей. Двести телеграмм от интеллигентов. Выгоним с работы, исключим из партии, чтобы никогда не поднялись. Двести от студентов. Этих юнцов исключим публично — чтобы студенческая масса все это намотала на ус.

— Ясно!