Ангелы на кончике иглы

— Надя, — выговорил он твердо.

Она сделала вперед три неуверенных шага, будто сошла с карусели, и положила ладони ему на уши.

— Вы кричите, как в лесу. Я вот…

Ее дыхание согрело ему шею.

— На кой я тебе? Вон Какабадзе — холостой, красавец, двадцать восемь, дети будут — загляденье! А я без пяти минут лысый!

— Не кокетничайте, — строго сказала Надежда Васильевна. — Мне с вами можно, чтобы завлечь, а вам со мной — нет. Чего вы боитесь? Я вас совершенно не люблю. Я быстро схожусь, но мне становится скучно. Мне ваша любовь не нужна. Только вы сами. И ненадолго. Я вам тоже нужна, я чувствую, нужна!

— Ты поэтому дрожишь? Что же делать?

Сироткина пожала плечами. Но теперь все его предыдущие соображения перепутались, слились, отпали, как не заслуживающие внимания. Вячеслав притянул ее к себе за локти резким движением, будто, опоздай он на секунду, она упала бы, потеряв равновесие. И она упала на него, подчинившись его рукам, став мягкой, податливой, бескостной. Она изогнулась, из последних усилий стараясь не потерять губами его губ, будто без них она задохнется. Он отодвигал ее, ища ее грудь, а она не понимала и прижималась к нему, мешая ему и пугаясь, что он отрывает ее от себя.

— Вы меня целуете, будто я голая, — когда губы наконец оторвались, прошептала она.

— Хочешь быть голой?

— Хочу, — она засмеялась. — Девчонки все уши прожужжали. И вот…

— Что — вот?

— Жду, что вы будете делать.

— То же, что все.

— А что делают все?

— Послушай! На роль просветителя я не гожусь.

— Годитесь! Вы на все роли годитесь!

— Ты чокнутая!

— Ага. А вы? Вы разденетесь?

Одежды на ней осталось не больше трети, когда в дверь постучали.

— Ивлев! Вы здесь? — послышался голос Раппопорта. — Впустите-ка меня…

Надя прижала ладони к пылающим щекам. Вячеслав стал застегивать пряжку, она звякнула. Яков Маркович постучал еще раз, кашлянул и угрюмо произнес:

— Освободитесь — зайдите…

Надя присела на корточки позади стола, чтобы Слава не видел ее, полуодетую, и поспешно натягивала колготки. Более неудобное положение для этого дела представить себе было трудно.

— Я не смотрю, не мучайся…

Он отвернулся, стоял, ждал. Зазвонил телефон, нагнетая нервозность, заставляя думать и поступать быстрее. Ивлев снял трубку.

— Славик, почему не открыли? Вы нужны!

— Сейчас зайду…

Он отпер дверь и выглянул. Надя проскользнула мимо, незаметно проведя пальцем по его щеке, на которой за день успела отрасти щетина. Остался едва уловимый запах очень хорошего мыла, который вдруг стал Ивлеву необходим.

28. НЕТЛЕНКА

— Что у вас происходило, Славик?

— Я работал…

— Так я и подумал…

— Что-нибудь случилось?

— Ничего значительного. Дома у вас все в порядке?

— Конечно! Почему вы спрашиваете?

— Да так… Может, прогуляемся? А то голова трещит.

Через три минуты они, одетые, вышли на бульвар напротив редакции. Тут можно было поговорить с меньшей степенью опасности. Солнце по-весеннему слепило глаза, и оба жмурились, как коты, вылезшие из чулана.

— Вам, Слава, нравится Ягубов? — с ходу спросил Раппопорт, выходя на сухую дорожку.

— Ответить однозначно? — спросил Ивлев, беря его под руку, чтобы обвести вокруг лужи. — Поживем — увидим… А что?

— Я уже давно завел две амбарные книги и вписываю в них людей. В одну — хороших, в другую — сволочей. Куда мне вписать Ягубова?

— А куда вы записали меня?

— В хороших. Но это не значит, что навсегда.

— А вы сами, Яков Маркыч? В какую книгу вы внесли себя?

— Я записан первым в обеих книгах. Думаю, это не будет нескромно, а?

— Ну что вы, учитель! Вы же знаете, как я к вам отношусь! Хотя и допускаю, что у вас могут быть грехи, за которые вы себя казните.

— Грехи есть у всех, Ивлев, — развивать тему Раппопорт не стал. — Я вписываю не за наличие или отсутствие грехов, а за жизненную позицию. Личность — человек или-таки слизь.

— Вы — в любом случае личность!

— Разумеется, Славик! Если бы в природе было разлито чуть больше разумности, я был бы редактором этой газеты, а Макарцев и Ягубов — у меня на побегушках.

— Это карьера! А вы — просто человек. И уж после — журналист! Ваше слово читают миллионы!

То ли посмеялся, то ли серьезно сказал. Раппопорт зыркнул на него из-под очков и поморщился.

— Я не знаю, что это за профессия — журналист, Славик, — пробурчал он. — Лично я по профессии — лжец. И других, как вы изволили выразиться, «журналистов» у нас не встречал, а в другие страны меня разве пускали? Но я не стыжусь, что я лжец, а горжусь этим.

— Гордитесь?