Ангелы Ойкумены

— Вот и ответ. Препаратики ничего не дадут, только выход замедлят. Это уж как пить дать, извините за каламбур! Я категорически запрещаю любые идиотские эксперименты! Так и передайте вашему Сарошу…

— Сами ему скажи́те, профессор! Они от нас с Гилем прячутся, секретничают. Видят, что мы не одобряем. Мы чего ночью приперлись? Ждали, пока народ спать уляжется…

— И скажу! Я ему так скажу, что чертям в пекле тошно станет! Ойкумена с овчинку покажется! А что еще за идеи предлагали ваши коллеги?

За такой интонационный переход Луис Пераль рукоплескал бы актеру целую минуту — или прогнал бы взашей, в зависимости от сценической ситуации.

— Глупости всякие! Глупости!

— Конкретизируйте!

— Магда предлагает ревность, — лаконично уведомил мар Фриш. — Анджали с ней согласна.

— Ревность? — Штильнер задумался. — Это как?

— Ну что вы, как маленький! Магда, значит, с маэстро шуры-муры, на глазах у деточки. А потом мы на планету, и деточка за нами. Чтобы, значит, Магде в волосы вцепиться, отбить своего…

— В волосы? Нет, не годится.

— Вот и я говорю: не годится! А еще они рой хотят к нам затащить! Ну, в коллант…

— Рой? Как?! А главное, зачем?!

Похоже, на последний вопрос у профессора имелся ответ, но он желал сперва выслушать версию коллантариев. Штильнер выбрался из кресла, сунулся к заварничку. За время разговора остатки чая настоялись так, что жидкость, льющаяся в профессорскую чашку, походила на смолу. Штильнера это более чем устроило: он предпочитал крепкие напитки и концентрированные вкусы.

— Зачем? — вздохнул Пробус. — Сотрудничество, гори оно огнем! Джитуку с Сарошем к нашим спасителям с утречка намылились. Ну, к другим коллантам… Мириться пойдут.

— Мириться? Вы успели поссориться?!

— Наши носы задирают. Мы же при любви, при великой, соучастники мы. А эти — боком, на подхвате. Ну, эти завидуют. Тоже хотят к любви поближе. Разругались в хлам…

Развивать тему ссоры помпилианцу не хотелось. Судя по всему, в задирании носов он принимал деятельное участие.

— Рассказывайте, — велел Яффе.

— Я лучше покажу, — Фриш выложил на стол коммуникатор. — У меня есть запись.

Гематр активировал сферу в режиме обзорника.

V

— Луна взошла.

Улыбаясь, полковник Дюбуа смотрел на небо:

— Сегодня полнолуние. Не правда ли, светло как днем?

— Вы правы, — с суховатой вежливостью согласился дон Фернан. — Чудесный вечер.

Луна и впрямь удалась на диво. Млечно-желтая красавица, она припудрилась звездной пылью, скрыв оспины кратеров. Едва касаясь вершин деревьев, сияя алмазной диадемой, королева ночи плыла над садом: выше, еще выше. Лучи-труженики выбелили стволы вишен и груш, лучи-богачи швырнули в траву сотни золотых монет. Ночные птицы затянули свои псалмы, славя Господа и свободную любовь. Хор распевался, ширился, набирал силу: щелчки, рулады, трели. По белым накрахмаленным полотнищам ринулись тени. Они спешили, торопились наиграться в салки, пока луна не ушла в зенит, укоротив им прыть.

— Я домосед. Я не бывал нигде, кроме Террафимы, — эту реплику полковник адресовал Джессике, присовокупив к словам изящный поклон. В седле это было непросто сделать, но Дюбуа справился. — У вас в театрах сцены освещаются прожекторами? Турелями софитов?

— «Солнышками», — уточнила Джессика.

Она отвечала, не думая. Все внимание уходило на анализ поведения Дюбуа. Жестикуляция, поворот головы, пальцы левой руки небрежно играют поводьями. Будь они соперниками на фехтовальной площадке, ученица Эзры Дахана уже сделала бы выводы. Но беседа велась в саду, в вечернем монастырском саду… Вот, поняла Джессика. Вот зацепка! Мы беседуем в саду, на глазах публики — двух десятков вооруженных людей. Но для Дюбуа они — не публика. Дюбуа ведет себя, словно премьер-актер в окружении массовки, перед финальным монологом — нет! — актер перед выигрышной мизансценой, отработанной на репетициях до мелочей — нет! — он не актер, он притворяется актером, не играет, а наигрывает…

— «Солнышками» с регулируемым спектром и фокусом. Я читала об этом в вирте. Увы, полковник, я никогда не была в настоящем театре.

— Неужели? Примите мои соболезнования!

Он притворяется актером, напомнила себе Джессика. Он в театре, даже если это театр войны, он наслаждается сценой — нет! — предвкушает скорое, более острое наслаждение — да! — он спланировал сцену до мелочей, выстроил в воображении, расписал по нотам. Я знаю, что дальше, сказал он. Знаю, что дальше. Нет, он не актер. Кто же вы, полковник Дюбуа? Драматург? Режиссер?

Какова ваша сверхзадача?!

— Примите мою благодарность, полковник, — эхом откликнулся Пшедерецкий. — Я не забуду того, что вы сделали для меня и госпожи Штильнер. До свиданья! Уверен, мы скоро встретимся опять…

— Да мы и не расстаемся, — благодушно рассмеялся Дюбуа. — Куда вы спешите? Думаете, со стен Бравильянки луна еще прекрасней?

— Предлагаете остаться? Любоваться луной до утра?

— Светло, маркиз. Ах, как светло! В театрах Эскалоны жгут свечи, в театрах Рипража — газовые рожки. На просвещенной родине мадмуазель — солнышки с регулируемым спектром. Отчего бы нам с вами не воспользоваться услугами луны?