Ангелы Ойкумены

Он мне не сын. Мне хватит сыновей
Без всяких низкородных щелкоперов!
Пусть он — щегол, синица, соловей,
А я одним движением бровей
Казню, прощаю и решаю споры.
Кто, как не я, воздвиг его судьбу?
Мне и велеть: «Поэт, лежи в гробу!»

Призрак Федерико (мерещится герцогу возле кровати):

Мой принц, я вам не сын,
Бегут мои часы,
Господь вам судия —
Не я, не я, не я…

Бесы (по углам):

Хо-хо! Ко-ме-ди-я!

Герцог:

Он мне никто. И звать его никак,
И все, что было — не было ни разу.
Да, я еще держу себя в руках,
Но мне витать не должно в облаках,
Рискуя подхватить войны заразу!
Слаб человек, душа его и плоть…
Господь простит, на то он и Господь!

Призрак Федерико (мерещится герцогу у платяного шкафа):

Мой принц, я вам никто,
Точнее, черт-те-что,
Пустяк, пузырь, фигня…
Забудьте про меня!

Бесы (по углам):

Хи-хи! Ха-ха! Ням-ням!

Герцог:

Так кто ж он мне? Никто, не сын, не друг,
Пузырь, пустяк, а я не сплю ночами,
Уже готов отдать его, и вдруг
Опять иду на сотый адов круг,
Опять сомненья входят палачами,
Хотят нарезать из души ремней…
Ну кто ты мне? Ответь же, кто ты мне?!

Призрак Федерико (мерещится герцогу на пороге):

Мой принц, мне очень жаль,
Да я б давно сбежал
Из вашей спальни прочь,
Чтоб только вам помочь,
Но я же ваш — вот-вот! —
Воображенья плод!

Бесы (по углам):

Ха-ха! Он плод, он плод!
Нам душу, вам же плоть!

Глава девятая Покоя в смерти нет

I

Бравильянцев как подменили.

Десять благодарных зрителей, внимающих счастливому завершению любовной коллизии. Десять свидетелей истинного благородства, утирающих скупую слезу. Десять ревнителей мужского братства. Десять «во имя», «вопреки», «несмотря на». И вот — десять ликующих головорезов, десяток гордынь, требующих немедленного удовлетворения. Призыв полковника Дюбуа упал на благодатную почву. Честь! Отвага! Доблесть! Караван в пустыне так не радуется оазису с колодцем, как эскорт дона Фернана обрадовался возможности схватиться с гвардейцами Дюбуа. И не в дымной, колченогой, грязной карусели баталии, где воняют кишки, выпав из распоротого живота, а в монастырском саду, где шпага изящно пронзает горячее сердце, а кишки, вываливаясь, пахнут сладостно, будто роза весной…

О нас сложат песни! Нас прославят в веках!

Луна, и та подскочила повыше. Хор голосов подрезал королеву ночи, как теннисная ракетка подрезает мячик, и луна завертелась, роняя желтые капли. Встревоженно загалдели птицы. Птицам и бравильянцам ответили гвардейцы. Зная заранее, куда ведет их полковник, бравые рубаки еле сдерживались, чтобы не вступить раньше времени. Вот, дирижер взмахнул палочкой. Время греметь трубам, звенеть тарелкам.

— Попробуйте теперь уехать, — предложил Дюбуа. Он наслаждался произведенным эффектом, как гурман — свежими устрицами с капелькой лимонного сока. — Вернее, попробуйте увести своих людей. Да они нашинкуют вас ломтями! Рискнете встать между львом и его добычей?

Дон Фернан надменно вздернул подбородок:

— В таком случае я уеду сам. Разумеется, я заберу с собой сеньориту Штильнер. Вы рассчитываете нам помешать, барон?

— Ни в коем случае! Напротив, я сделаю все, чтобы вам никто не воспрепятствовал. Уезжайте, маркиз, скатертью дорога! Мадмуазель, счастливого пути! Заверяю вас, я не воспользуюсь численным превосходством, которое маркиз любезно дарит мне. Это испортило бы весь мой замысел. Я возьму на себя роль секунданта. Один секундант на двадцать дуэлянтов… Как вы думаете, это не слишком много?

— Вам нельзя уезжать, — сказала Джессика.

— Это еще почему? — удивился Пшедерецкий.