Ангерран де Мариньи. Советник Филиппа IV Красивого

Что же касается показаний, которые 3 марта 1309 г. давали Мариньи, Плезиан и Пьер Барьер, то их по причине позднего часа снимали уже после того, как обвиняемого увели, в присутствии его доверенного лица; свидетельство Ангеррана, зафиксированное уполномоченными лицами и, по мнению Риго,[1033] вредоносное для обвиняемого, должно было быть занесено в общий список показаний. Но, обнаружив в нем множество показаний Пьера Барьера, мы не нашли ничего, что было бы записано со слов Мариньи или Плезиана.[1034] Кажется, что решением проблемы для нас может стать список обвинений, седьмая статья которого гласит: «Также выявлено, что он совершил множество клятвопреступлений, что доказано… (таким-то) и мессиром Ангерраном де Мариньи».[1035] Однако в списке указан автор этого свидетельства – это Жан Гарнье: накануне Пасхи в 1303 г. Мариньи от имени королевы Жанны проводил инвентаризацию движимого имущества и денежных сбережений епископа, и тогда он обнаружил 17000 ливров, тогда как тремя неделями ранее Гишар, чтобы не расплачиваться с долгами, поклялся, что в его распоряжении не было 300 ливров; при оценке присутствовал Жан Гарнье.[1036] Это свидетельство показывает, что королева продолжила свои гонения на епископа даже в области его имущества,[1037] но также заставляет нас убедиться в том, что доказательство обвинения в клятвопреступлении может быть отнесено только лишь на счет Жана Гарнье. Во второй раз в качестве доказательства предстает история, одним из участников которой является Мариньи, и нам вновь остается лишь удивляться тому, что Ангерран не стал свидетельствовать лично, хотя мог сделать это лучше, чем кто бы то ни было.

Имя Мариньи вновь упомянул Пьер де Вильи, каноник из Сент-Этьена де Труа, который, рассказывая о проведенном по приказу королевы Жанны Готье де ла Портом и им лично расследовании по делу об убийстве священника и еще трех человек, настаивал на виновности Гишара, а также заявил, что «по всей видимости, документальная запись расследования находится у господина Ангеррана де Мариньи».[1038] Это не соответствовало истине, поскольку впоследствии эту запись так и не нашли. В любом случае, Мариньи вследствие сказанного представал как хранитель личных архивов королевы, как ее доверенное лицо, но отнюдь не как злейший, пылающий ненавистью враг епископа Труа, каким его порой изображали. Наконец, в подлинных или же подложных письмах, которые были написаны Жаном де Кале на смертном одре или, по крайней мере, считаются таковыми, среди преследователей упоминаются только Симон Фестю и Ноффо Деи.[1039] Мариньи был в ответе за заключенного главным образом потому, что являлся комендантом Лувра: в 1315 г., как мы в дальнейшем увидим, Карл Валуа настоял на том, чтобы Ангеррана перевезли из Лувра, где он был как у себя дома;[1040] и именно в Лувре Гишара держали в заключении с 1308 по 1311 г.

Можно с уверенностью сказать, что этот процесс был очень важен. Нужно было не допустить возобновления разбирательств по делу Бернара Сессе, то есть чтобы скандал не бросил тень на епископат, и во что бы то ни стало избежать осложнений с папством, которые могли бы помешать переговорам Мариньи с Климентом V по поводу других дел.

Таким образом, возникала необходимость в том, чтобы председатель трибунала был полностью предан королю и даже Мариньи. Филипп де Мариньи подходил для этого как нельзя лучше. По окончании процесса нужно было обязательно избавиться от Гишара, которого не ждали в Труа и в то же время нельзя было держать в тюрьме, особенно после того как повесили его главного обвинителя, Ноффо Деи. По просьбе Ангеррана, находившегося в то время на вершине власти, Климент V перевел епископа на престол Дьяковара, в Боснию,[1041] примерно в период с 23 января по 14 марта 1314 г.

В узкоспециальных делах религиозного и церковного плана, о которых мы только что упоминали, Мариньи не играл большой роли, по крайней мере, в хронологических рамках этой главы. В действительности только в области политики и финансов он проявлял инициативу в сложнейших обстоятельствах, принимал решения и внушал их папе или королю. Другими словами, благосклонность папы к Мариньи, о которой мы еще будем упоминать не должна вводить нас в заблуждение по поводу истинной сути его визитов в Авиньон, Пуатье, Грозо или Вьенн: даже при дворе понтифика Мариньи оставался дипломатом, которому размышления о полноте власти (plenitudo potestatis), об ересях и о теориях насчет Защитника мира (Defensor pacts) были чужды.

Его «департаментом», если посчитать позволительным употребление подобного термина для рассказа о XIV в., были фламандские дела, и именно в связи с ними фигура Мариньи стала приобретать все большее и большее значение в отношениях Франции с папским престолом.