Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Рождество 1911 года было унылым. Здоровье Замятина снова ухудшилось, и вот он уже пишет Людмиле из санатория в Подсолнечной на северо-западе Москвы, где находился под присмотром доктора Щуровского, специалиста, к которому летом обращался за консультацией. Он провел там шесть недель, и его письма оттуда полны жалоб на плохой сон (он был чрезмерно чувствителен к свету и шуму), на клопов в комнате и на некомпетентность поваров, которые, по его мнению, готовили не то, чего требовала его диета. Некоторое облегчение доставляли беседы с другими пациентами, чтение книг и газет, игра на пианино, бильярд, а также катание на коньках в периоды, когда он чувствовал себя лучше. Тем не менее, что даже удивительно, Замятин нашел силы и время писать; это произошло ближе к концу его пребывания там, когда его состояние стабилизировалось и ему удалось набрать в весе четыре-пять килограммов. Наконец, во второй половине февраля 1912 года он снова приступил к работе в Санкт-Петербурге. На этот раз его сопровождала мать, продолжавшая ухаживать за ним. Однако полгода спустя он вернулся в санаторий. К этому времени он разработал систему баллов для описания своих выделений в письмах к Людмиле, используя градацию от 4+ до 2=. Он снова проводил время за бильярдом, фортепиано или шахматами, а также на рыбалке и иногда за письменным столом. Его вес до возвращения в санаторий составлял всего 60 килограммов, но поняв, что с момента приезда он похудел еще больше, он уехал из санатория и вернулся в Лебедянь. Оттуда Замятин послал грустное письмо:

Просто, дело сейчас обстоит так, что ни одна женщина не волнует меня, ни одна – не дорога мне. Все – безразличны. Если есть у меня что-то, то именно к Вам. Я не решаюсь даже дать имя этому чему-то, это, конечно, только бледные зарницы далекой грозы. Но, во всяком случае, большего – у меня нет ни к кому. Это – правда, может быть, и очень печальная, и зависящая от того, что я вообще – мертв, пуст, что я намеренно поверхностно отношусь к жизни, что я часто себя ненавижу[37].

В период с 1910 по 1913 год у Замятина было несколько подобных моментов сильного отчаяния, судя по отдельным свидетельствам, позволяющим понять его настрой и состояние в тот период. Тем не менее именно в это время он развил большую уверенность в себе, возможно, вследствие более стабильных отношений с женой. Теперь, убедившись в верности и преданности Людмилы, он был не так подвержен резким приступам неуверенности в себе. Период с 1905 года, когда они впервые встретились, до самого кануна Первой мировой войны также отмечен двумя другими проявлениями его «стабилизации». Во-первых, он делал успешную карьеру в качестве морского инженера. А во-вторых, он начал писать более содержательные и удачные рассказы, которые стали привлекать внимание публики.

1911 год стал годом, когда, по его собственному признанию, Замятин «всерьез начал писать». Он вспоминал, как однажды возвращался на поезде из Лебедяни с ее густым черноземом в бесцветную каждодневность Петербурга:

На какой-то маленькой станции, недалеко от Москвы, я проснулся, поднял шторы. Перед самым окном – как вставленная в рамку – медленно проплыла физиономия станционного жандарма: низко нахлобученный лоб, медвежьи глазки, страшные четырехугольные челюсти. Я успел прочитать название станции: Барыбино. Так родился Анфима Барыба и повесть «Уездное» [Галушкин и Любимова 1999: 5,160] (Автобиография 1924 года; «Закулисы»).