Английская лирика первой половины XVII века

Ужель у овдовевшей музы мы
Элегию не выпросим взаймы,
Чтоб, Донн великий, гроб украсить твой?
Ужели нам не взять хотя б такой,
Как та дурная проза, что, бывает,
Нестриженный священник выпекает
Из высохшего чахлого цветка
Риторики, живущего, пока
Живет звучанье изреченных слов,
Сухая, как песок внутри часов,
Которую во время похорон
Желал бы возложить на гроб твой он?
Где наши песни? Иль забрал твой разум
У языка слова и чувства разом?
Есть в этом правда, и она горька.
Да! Церковь сохранит наверняка
И догматы свои и наставленья,
И лучшее найдет им примененье.
Но пламя редкостной души поэта,
В котором было столько жара, света,
Что озарило тьму и мир ожгло
И нашу волю подчинить смогло,
Сердцам людским даруя очищенье
И тайных истин смысл и постиженье,
Чтоб чувством непостижное понять,
Его вовеки не разжечь опять.
Тот огнь живой, чьим жаром напоен
Дельфийский хор, тот огнь, что был рожден
Дыханьем Прометея, — он сейчас
Уж не горит, с тобою он угас.
Очистив сад стихов от сорняков
И от ленивых зерен и ростков
Слепого подражанья, ты взрастил
В нем выдумку свою, чем оплатил
Долги банкрота — века своего.
Безнравственных поэтов воровство,
У коих подражательное рвенье
Давно уж заменило вдохновенье,
Так что теперь в сердцах экстаз Пиндара
Живет взамен их собственного жара,
Искусные подмены и обман,
Словесное кривляние, дурман
И зло, что причиняет и поныне
Язык наш греческому и латыни,
Ты искупил и нам рудник открыл
Фантазии богатой, полной сил.
В твоих твореньях — дерзость чародея,
Затмившего поэзию Орфея
И прочих бардов в глубине веков,
Что восхищают наших дураков,
Считающих поблекший медный стих
Ценней твоих творений золотых.
Ты их дарил великими строками
Они ж искали злато в древнем хламе.
Ты, Донн, — поэт, поэт на все века.
И коль судьба слепая языка,
Чья музыка недаром обольщает
Поверхностное чувство, получает
Порою первенство, ты, Донн, имеешь право
От мира ожидать и большей славы,
Ведь твой могучий ум тем и велик,
Что покорил упрямый наш язык,
Который только сковывал умело
Фантазию, не знавшую предела,
Излишне смелую для тех из нас,
Что любят мягкость и округлость фраз.
Все лучшее, что родила земля,
Они повыбрали и бросили поля
Ограбленными. Урожай их страшен.
Однако ты сумел с тех голых пашен,
Что ныне лишь тебе принадлежат,
Собрать плодов поболе во сто крат,
Чем дал нам урожай веков былых
(И это меньшее из дел твоих).
Но нет у либертенов сил идти
По твоему нелегкому пути.
Они нам возвратят богинь с богами,
Которых ты прекрасными стихами
Смог выгнать из поэзии взашей,
Когда ты справедливо правил ей,
И вновь наполнят стихотворный воз
Историями из «Метаморфоз»
И пустословьем. Так что снова вскоре
В поэзию вернутся нам на горе
Кумиры прежние во всей красе,
И вновь им станут поклоняться все.
Прости мне, Донн, что этот стих унылый
Нарушил тишину твоей могилы,
Чей стон глухой скорей сравниться б мог
С элегией, чем лепет этих строк,
Где неумелость в выраженье чувств
Являет лишь упадок всех искусств,
Влиянье коих стало столь ничтожно,
Что этот стих замолкнет непреложно.
Так колесо, коль руку отведешь,
Его толкавшую, продолжит все ж
Вращенье, импульс силы сохраняя,
Но постепенно ход свой замедляя.
Сию элегию — венок прощальный
Бросаю я в костер твой погребальный.
Пускай трещит костер, пускай искрится,
Пока в золу венок не обратится.
Оплакивая страшную потерю,
Твоих достоинств всех я не измерю.
Их слишком много, чтоб войти в мой стих,
Не перечислю даже части их.
Но и другим не описать всего
Великого искусства твоего.
А мне довольно стих надгробный твой
Закончить эпитафией такой:
«Здесь спит король, вводивший непреклонно
В монархии ума свои законы.
Здесь два жреца лежат, каких немного:
Жрец Аполлона и священник Бога».

Перевод В. В. Лунина