Английская новелла

—    А, так, значит, это миракль? [50] — сказал я.

—   Вон видите этого человека? Это и есть священник, он выходит из хижины Тома Бёрка.

Слушать рассказ возницы о театре уже не было времени, так как священник почти вплотную подошел к нам. Он уселся в тележку, и меня сразу поразило его сходство с пустынным местом, где он обитал. В его глазах застыла грусть отдаленных гор, голос его был печален, как эхо, и мне вдруг захотелось, чтобы моя поездка закончилась как можно скорее.

«В каком же доме живет этот человек?» — задал я себе вопрос. Мы проехали мимо нескольких лачуг, и я подумал: «Конечно, ни в одной из них». Но других при- | знаков человеческого жилья не наблюдалось. Справа простирались голые, пустынные болота, горизонт терялся в дымке, а слева, на вершине холма, на фоне темных, все время меняющих свою форму облаков, виднелось _: здание театра.

Лошадка трусила рысцой; мы пересекли каменистую реку, священник сообщил мне, что она именуется Борзая. Это название отвлекло меня на мгновение от мрачных мыслей. Затем дорога повернула налево, вскоре показался белый домик, и священник сказал: «Вот мой дом». Домик был ничего себе. «Но,— подумал я,— утром я непременно увижу коричневый круг болота, а вдали, в тумане, горную цепь жемчужного цвета». Я спрашивал себя, неужели он не мог увить свои окна плющом или посадить хоть несколько левкоев в крохотном садике, который отделял его домик от дороги.

Мы вошли в дом, и, заметив полки с книгами в кабинете священника, я решил: «Он большой охотник до чтения». Я уже предвкушал, как, покончив с делами, мы , приятно побеседуем о литературе. «Он расскажет мне  об этом театре, — сказал я себе, потому что это пустынное здание, высившееся на фоне неба, очень меня заинтересовало. — Похоже на дерзостную птицу, — думал  я. — Веселье стремилось проникнуть даже сюда, но ветер сдул его прочь».

Тут я вздрогнул, заслышав унылый голос священника. Он объявил, что обед готов. Тотчас же его домоправительница принесла двух маленьких, тощих цыплят, и мы съели их, беседуя о народном хозяйстве, о том, как следует откармливать цыплят, и тому подобное. Наконец все соображения, которые можно было высказать по поводу местной промышленности, были, по-видимому, исчерпаны, и я начал прикидывать, о чем бы еще поговорить, как вдруг священник поднялся со стула. Я подумал сначала, что он хочет снять какую-нибудь книгу с полки, но он пошел за своим вязаньем и, не говоря ни слова, принялся вязать. Я увидел, что он вяжет чулок, и по тому, как быстро двигались спицы, я понял, что он предается этому занятию каждый вечер. Может быть, это была просто моя фантазия, но мне показалось, что священник очень рассеянно отвечал на мои вопросы о книгах. Мне даже показалось, что он стремится избежать разговоров на литературные темы. Поэтому, уступая его желанию, я заговорил о более практических вещах. Я сказал, что самое худшее — это то, что ирландцы больше не могут жить в Ирландии.

—   Даже те, кто живет зажиточно, стремятся уехать. Люди устали от своей страны, слишком много они здесь страдали. Думается мне, что они хотят, так сказать, раствориться.

—   Было бы очень жаль, — заметил священник.

—   Они предпочитают смерть, зная, что болезнь неизлечима, — пояснил я.

—  Было бы очень жаль, — повторил священник.

И он начал говорить о седьмом веке, когда у Ирландии еще были своя религия, свое искусство, своя литература.

Мы пододвинули стулья к огню и заговорили о кресте Конга [51] и часовне Кормака [52] , горюя, как это принято в нынешние времена, о судьбах кельтской расы.

 — Кельты, — сказал я, — подобны тающему снегу. Они еще держатся на каких-то участках и уголках поля, а мы со всех сторон тянем к ним руки, ибо человеку с войственно протягивать руки в попытке поймать ускользающее, но с тем же успехом могли бы мы пытаться удержать тающий снег.

Но по мере того как я все более мрачнел, священник все сильнее загорался надеждой.

— Целая раса не может так просто исчезнуть с лица земли, — объявил он.