Английская тайна

Сашок вдруг ощутил сильнейшее возбуждение. И не нашел ничего умнее, как рефлекторно уставиться на себя: не заметно ли?

Поймав его взгляд, Анна-Мария тоже посмотрела на явственно обозначившийся на брюках бугорок. Теперь она покраснела и отвела глаза…

А Сашок просто пылал уже. «Thank you, thank you, many thanks» и еще какую-то чушь бормотал он. Потом решительно повернулся, пошел к лифту. Но Анна-Мария его окликнула. Он вернулся. Она просила прощения: забыла вручить ему гонорар. Вот он, конвертик с заветными тридцатью долларами.

Презренный металл вернул Сашка на землю. Почему-то было горько…«Эх, чего навоображал себе… толмач наемный», — думал. Взял конверт. Вот теперь надо было на самом деле благодарить. Но как-то глупо — весь набор выражений уже был израсходован. Поэтому буркнул что-то невнятное, во второй раз повернулся, чтобы идти прочь. Но Анна-Мария опять его остановила. Очень смешно у нее это получалось: «Сашшш». Смешно и мило.

Он вновь вернулся к двери ее номера. Она сказала: «Завтра в десять?» Ну да, они же уже договорились. Нужно ли напоминать? Хотя почему бы и нет? И вдруг — что такое? Опять лезет целоваться. Забыла, что ли, что и это уже было только что проделано? Нет, не может быть. Но тогда… Тогда — это не просто так! Может, ей просто одиноко и страшновато в этом странном чужом городе, только что пережившем очередную революцию. И единственный человек, которому она вроде бы готова доверять, — вот он, уходит. Ну а что же делать? Не на ночь же оставаться…

На этот раз он поцеловал ее иначе — долго не отрывался от шелковой щечки… Нет, это ведь надо: любимый запах — мандариновых корочек…

И в этот момент случилось совсем уже невероятное: Анна-Мария вдруг, как бы невзначай, взяла его за руку. Продела свои чудные пальцы в его обыкновенные, короткие, толстоватые… И сердце Сашка ухнуло — будто с пятнадцатого этажа упало на первый. И сладкий холод сжал горло. А Анна-Мария держала его за руку и говорила о какой-то необязательной, дежурной ерунде, о том, как ей понравились Ленинские горы, как Красная площадь кажется нереально красивой… А руки их уже жили своей, отдельной жизнью, уже ласкали друг друга и признавались в любви.

«Или это все так, ничего не значит: жест такой, выражающий симпатию и не более? Кто же их знает, англичанок этих?» — в отчаянии думал Сашок. И все же, почти бессознательно, напирал потихоньку, по сантиметрику, по миллиметрику за один раз, как бы невзначай, а оттеснял все же Анну-Марию внутрь комнаты, ближе к той самой кровати, от воспоминания о которой у него кружилась голова.

И Анна-Мария уступала: отступала постепенно. И вот, наконец, они внутри. Вот и дверь как-то сама собой закрылась. И от этого сердце его застучало еще быстрей. И жарко стало снова. Они продолжали вести пустую, необязательную беседу о том о сем, хотя Сашку это давалось все труднее. Он все чаще замолкал, запинался, мычал, не находя слов. Ну а пальцы, пальцы знали свое дело, у них никаких запинаний не происходило. Они не отрывались друг от друга, ведя свой, все более откровенный, все более неприличный разговор…

Сашок и не заметил, как оказался сидящим на кровати рядом с Анной-Марией. «Не может этого быть! — истошно вопил внутренний голос. — Не может, потому что такого не бывает и не может быть никогда, ты спишь и видишь сны — и это единственное правдоподобное объяснение!»

Как это ни странно, но такая гипотеза Сашка только воодушевила. Если это сон, то можно не комплексовать, а действовать сообразно приснившейся обстановке.

О, какое замечательное, неслыханно приятное это было занятие — раздевать Анну-Марию! Под одеждой все было еще красивее, чем рисовало его воображение. Ну, так ведь недаром же это был сон! Сашок делал свое дело не спеша, растягивал наслаждение… вот как, оказывается, расстегивается, блузочка эта… забавно… а под ней, под ней, такие чудеса! Такое все трогательное, такое красивое, просто сердце щемит… И не только сердце, а еще кое-что, разумеется… И брюки, ох, как хочется скорей, скорей, стянуть их пониже, добраться до этих невозможно длинных ног — да есть ли на свете что-нибудь прекраснее и удивительнее? Ну и до всего остального, это уж само собой, хотя и страшно становится немного, ведь еще чуть-чуть и…

Самому раздеваться было неловко, он знал, что делает это неуклюже, он и с русскими-то девушками, со своими родными однокурсницами и то не слишком в этом деле бывал ловок, очень нелепым он себе в такие моменты казался… Даже в фильмах иностранных специально пытался разглядеть: как вообще-то западные мужики раздеваются? Получалось недурно, более или менее естественно, только если это происходило на фоне какой-то нечеловеческой страсти, космического приступа сексуальной жажды, неодолимого желания… Тогда любовники срывали с себя одежды замечательно молниеносными движениями, даже разрывая шмотки на части иногда… А в иных, более нормальных случаях, режиссеры норовили эти эпизоды сократить, не показывать детально крупным планом, как это происходит. То ли дело женское раздевание. Там все изящно, натурально, красиво…