Английский пациент

Тогда Алмаши повернулся к молодой жене Джеффри Клифтона, которая бросала на него гневные взгляды, и кивком подозвал ее. Она вышла вперед, и он рывком приник к ее телу, кадык улегся на ее обнаженное левое плечо, возвышавшееся над блестками ее платья, словно отрог плато Джебель-Увейнат над прокаленными солнцем песками. Безумное танго продолжалось до тех пор, пока один из них не сбился с такта. Еще не остыв от гнева, она отказалась признать его победителем и дать возможность проводить ее к столу. Просто пристально посмотрела на него, когда он откинул голову назад, и это был не торжествующий, а атакующий взгляд. Тогда он что-то забормотал, наклоняя лицо, возможно, слова из песни «Жимолость».

В перерывах между экспедициями Алмаши в Каире никто не видел. Казалось, он уехал или был очень занят. Днем работал в каирских музеях, а ночами таскался по барам. Терялся в другом мире Египта. Здесь они собрались только ради Мэдокса.

Но сейчас Алмаши танцевал с Кэтрин Клифтон. Ее стройное тело задевало растения, поставленные в ряд. Он кружился, поднимал ее, а потом упал. Клифтон сидел, не глядя на них. Алмаши полежал рядом с ней, затем переключился на неловкие попытки поднять даму, встряхивая головой и откидывая с глаз белокурые волосы. Когда-то он был учтивым мужчиной.

Случилось это за полночь. Гостям было не до смеха, за исключением некоторых завсегдатаев, которые привыкли к разным выходкам европейцев из пустыни. Там были женщины с длинными серьгами в ушах, которые серебряными струями стекали на шею и могли больно ударить партнера по лицу во время танца; женщины в блестках – маленьких металлических капельках, которые нагревались от жары в баре. В прошлом Алмаши был частью этой ночной жизни. По вечерам танцевал с ними, прижимая к себе и принимая тяжесть их тела. Да, сейчас им было забавно, и они смеялись, увидев его расстегнувшуюся рубашку, но им не нравилось, когда он наваливался на них, останавливаясь во время танца, иногда падая на пол.

В такие вечера было важно вписаться в эту атмосферу, где созвездия из людей кружились и скользили вокруг тебя. Не требовалось никаких мыслей и действий.

Позже, в пустыне между оазисами Дахла и Куфра, воспоминания обрушились, словно он читал данные полевого журнала. Вспомнил взвизгивание, похожее на короткий лай. Он посмотрел на пол в поисках собаки и понял, рассматривая сейчас движущуюся в прозрачном масле стрелку компаса: это, должно быть, вскрикнула женщина, которой он наступил на ногу. Сейчас, в пределах видимости оазиса, он мог гордиться своим танцем.

Холодные ночи в пустыне. Он выдергивал воспоминания о каждой, словно нить из клубка ночей, и смаковал. Так было во время первых двух суток перехода, когда он находился в забытом районе между городом и плато.

Прошло шесть дней, и он не думал о Каире, о музыке, об улицах, о женщинах; к тому времени уже перенесся в древность и приспособился к дыханию глубокой воды. Единственной связью с миром был Геродот, его путеводитель – древний и современный, насыщенный сведениями, требующими проверки. Когда он обнаруживал правду в том, что казалось ложью, доставал свою бутылочку с клеем и вклеивал карту или вырезку из газеты, либо на чистой странице книги делал наброски мужчин в юбках и неизвестных животных рядом. Древние обитатели оазисов обычно не изображали крупный рогатый скот, хотя Геродот утверждал обратное. Они обожествляли беременную богиню, и на наскальных рисунках можно было увидеть главным образом беременных женщин.

За две недели он ни разу даже не подумал о городе. Будто двигался под топкой полоской тумана, над чернильными линиями карты – чистой зоны между землей и схемой, между расстояниями и легендой, между природой и рассказчиком. Сэндфорд назвал это геоморфологией. Места, которые мы выбираем, где чувствуем себя собой и не осознаем происхождения. Здесь, не считая солнечного компаса – одометра, измеряющего пройденное расстояние, – и книги, он был совершенно один. Он знал, что такое мираж, фата-моргана, ибо сам выбрал это для себя.

Он просыпается и обнаруживает, что Хана обмывает его. На уровне ее талии – плоскость столика. Девушка наклоняется, руками набрызгивая воду из фарфоровой чаши ему на грудь. Заканчивая, проводит несколько раз мокрой рукой по волосам, отчего они становятся влажными и темными. Затем поднимает голову, видит, что он проснулся, и улыбается.

Снова открыв глаза, он видит живого Мэдокса, который выглядит нервным, усталым; тот делает себе инъекцию морфия двумя руками, потому что на кистях нет больших пальцев.

«Как ему это удается?» – думает он.

Узнает эти глаза, манеру облизывать губы, ясность мысли, схватывающей все сказанное собеседником. Два старых глупца.