Английский пациент

Примерно к двум часам дня достиг Ортоны[112], в окрестностях которой саперы возводили тогда наплавные понтонные мосты, едва не утопая в глубоких водах речных стремнин во время грозы. Начался дождь, и он остановился, чтобы развернуть плащ-накидку. Заодно обошел вокруг машины, которая, проехав длинный путь, издавала уже другие шумы. Вместо скулящих и завывающих звуков сейчас слышалось только легкое шипение, со щитка переднего колеса капала вода.

Сквозь защитные очки все выглядело серым. Он отгонял мысли о Хане. В этой тишине он не будет думать о ней. Когда в памяти появлялось ее лицо, стирал его, потягивая на себя то один, то другой рог руля «Триумфа» и заставляя концентрировать внимание на скользкой дороге. Если ему и нужны какие-то слова, то не ее речи; достаточно, например, читать названия городов на восточном побережье Италии, вдоль которого сейчас едет. Он чувствует англичанина рядом. Обгоревшее тело сидит верхом на баке с горючим и обнимает водителя; они не просто в одной связке, но лицом к лицу. Англичанин смотрит над его плечом назад – то в прошлое, то на сельские пейзажи, сквозь которые они пролетают. Далеко позади, на одном из холмов Италии, остался тот странный полуразрушенный дворец, который уже никогда не восстановят, и его странные обитатели, с которыми Кирпал Сингх уже никогда не встретится.

«…И слова Мои, которые вложил Я в уста твои, не отступят от уст твоих и от уст потомства твоего, и от уст потомков потомства твоего…»[113]

Голос английского нациста нараспев повторял слова Исайи прямо в ухо – совсем как тогда, когда сикху рассказывали о лице, изображенном на потолке церкви в Риме.

«Конечно, есть сотни вариантов изображения Исайи. Может быть, вам захочется увидеть его старым – в монастырях на юге Франции он именно таков, с бородой, но в его взгляде все равно светится притягательная сила».

Англичанин пел в своей раскрашенной комнате.

«Вот, Господь перебросит тебя, как бросает сильный человек, и сожмет тебя в ком; свернув тебя в сверток, бросит тебя, как мяч в землю обширную…»[114]

Ему нравилось лицо на фреске, и потому нравились эти слова. Сикх верил в обгоревшего пациента и луга цивилизации, о которых тот заботился. Слова Исайи, Иеремии и Соломона были записаны в его настольной книге – личной священной книге, в которую он вклеивал все, что любил.

Он передал эту книгу саперу, а тот сказал:

– У нас тоже есть «Священная Книга».

Дождь усиливался. Резиновый ободок на защитных очках треснул месяц или два назад, и вода заливала стекла. Он снял очки и поехал дальше, слыша шум моря. Тело было напряжено, его бил озноб, тепло исходило только от мотоцикла. Белый луч фары скользил в темноте, когда он проезжал деревни, как падающая звезда, видимая только полсекунды, за которые, однако, можно успеть загадать желание.

«…Ибо небеса исчезнут, как дым, и земля обветшает, как одежда, и жители ее также вымрут… Как одежду, съест их моль, и, как волну, съест их червь…»[115]

Он снял очки как раз тогда, когда надо было поворачивать на мост через реку Офанто[116]. Держал их в левой руке, руль – одной правой, и мотоцикл стало заносить в сторону. Он бросил очки и заглушил мотор, но не предусмотрел сильного удара о металлический край моста. «Триумф» упал вправо, и его понесло вместе с дождевым потоком на середину моста, освещая руки и лицо человека голубыми искрами.

Тяжелая железка отлетела и ударила в плечо. Потом его с мотоциклом отбросило влево, где мост не был огорожен, и они помчались параллельно воде, руки откинуты назад над головой. Плащ-накидка сорвался с плеч; машина, смерть и солдат застыли высоко в воздухе – резко и рухнули вниз. Ударились о воду и, породив белую пенную дорожку, исчезли в реке.

«…Господь бросит тебя, как мяч, в землю обширную…»

Как умер Патрик в голубятне, Клара? Военное подразделение оставило его там, обожженного и раненого. Он так обгорел, что пуговицы рубашки расплавились и стали его кожей, частью груди, которую я когда-то целовала и ты целовала. Но почему же обгорел мой отец? Он, который мог изворачиваться, как угорь или как твое каноэ, словно заговоренный, от реального мира. В милой и сложной наивности он был самым несловоохотливым человеком, и я всегда удивлялась, что он нравился женщинам. Нам ведь больше нравятся разговорчивые мужчины. Мы разумны, мудры, а он часто бывал потерян, не уверен, молчалив.

Он обгорел, а я-то была медсестрой и могла бы его выходить. Понимаешь, какая печальная география? Я могла бы спасти его или хотя бы побыть рядом в последние минуты. Я теперь многое знаю об ожогах. Как долго он промучился там в одиночку – среди голубей и крыс? Что чувствовал или бормотал в последние минуты угасания, когда жизнь уходила? Голуби вились над ним, а он вздрагивал от шума их крыльев. Не мог спать в темноте. Он всегда ненавидел темноту. И был один, рядом – ни любимого, ни родного человека.