Аниара

Зимой в своей гримерной в час полночный
сидела Либидель, отсоблазняв,
ни часиков набедренных не сняв,
ни будды-кошки — брошки напупочной.

Между грудей согревшись, в полумраке

сердечко-медальон горит красней,
соски ее в блестящем черном лаке —
два зеркальца для культовых огней.

Давненько не мурлыкает тигрица,

судьба в засаде ждет ее, как тать,
ей предстоит со злоязычьем биться,
отступников немилостью карать.

Еще красива жрица, это ясно,

но дни придут — всему свои пределы,—
и бикинильник явит не соблазны,
а лишь пороки вянущего тела.

Уже от взглядов жрица укрывает

последние к святилищу подходы,
бирюльки из Ксиномбры украшают
все то, что привели в негодность годы.

А богомольцы между тем глазасты,

иной тайком нет-нет да усомнится.
Теперь при отправленье культа часто
простаивает лоно главной жрицы.

Расческу Либидель, дрожа, берет,

и будда-кошка будто жжет живот.
Но может быть, объем груди завидный
и бедер красота — ее оплот —
помогут продержаться ей хоть год,
теперь, когда по всем приметам видно,
что осень поджидает у ворот?

Одета в дамастин и бархаталь,

конфетка Йаль чуть-чуть в сторонке ждет.
Она юна, ей времени не жаль.
Однажды в звездопад, в свой лучший год,
старуху Либидель заменит Йаль.

39

Однажды утром в гупта-кабинете,
кривыми Йендера поглощена,
открытье совершила Изагель,
которого никто не ожидал.

На крик ее я кинулся к столу,

где только что она свое открытье
в устойчивую форму облекла
и, радостно крича, прижала к сердцу
живую трепыхавшуюся мысль,
нежданное дитя своей любви —
любви к Великому Закону Чисел.

Я осмотрел дитя, найдя его

математически-жизнеспособным,
как все, что создавала Изагель —
вернейшая из слуг в усадьбе чисел.

Открой она такое в долах Дорис,

и если б долы Дорис были местом,
где может мирно жить художник чисел —
перекроило бы ее открытье
все гупта-матрицы и все ученье.

Но здесь гиперболический закон

приговорил нас к вечному паденью,
и этому открытью суждено
остаться отвлеченной теоремой,
блестяще сформулированной, но
приговоренной падать вместе с нами
все дальше, к Лире,— и потом исчезнуть.

Сидели мы и думали: как много

могло бы дать внезапное открытье,
когда б не заточение в пространстве,
когда бы не паденье в пустоту.
И грустно было нам, но и тогда
мы не могли не радоваться мысли,
а радость чистой мысли будет с нами,
пока мы пребываем в бытие.

Но Изагель порой глотала слезы,

подумав о загадочном пространстве,
где сущее обречено паденью,
где суждено отгадчице загадок
с разгаданной загадкой падать вместе. 

40

Рассказ матроса