Аниматор

(летели гражданским бортом), Саттаров виду не подал – не орал, не бранился; посмеивался – Корин-то наш чут-чут ошибка давал: вместо ура караул кричал. Но когда через несколько месяцев пришли к нему документы на производство Корина в полковники, словно бы не обратил на них внимания: и подписать не подписал, и вернуть с какой-нибудь доделкой – тоже не вернул. Корин знал, что пробовать допытаться истины: как же так, товарищ генерал, что же вы это резину тянете? – самому или через близких к Саттарову дружков – дело совершенно гиблое: правды не скажут, будут жать руки, улыбаться, сочувственно кивать, развивая теории насчет того, в какой именно четверг после какого дождичка генерал возьмет да и подпишет, а пойди-ка дождись дождичка в этих гиблых краях!.. Понятно было, что в конце концов подпишет, никуда не денется, некуда ему деваться: такими офицерами, как Коля Корин, никто не бросается; однако проволочка раздражала тем, что заставляла плестись в хвосте событий, а плестись в хвосте событий Корин не привык: всегда его одним из первых и поощряли, и представляли. И с квартирой тоже: дружки еще в малосемейках кантовались, а Корин уже в отдельную двухкомнатную въехал. Всегда у него это получалось лучше, потому что армия живет по строгим законам, неукоснительно соблюдаемым, – это так должно быть; с другой стороны, если б все армейские законы соблюдались неукоснительно, так это уже не армия бы была, а тюрьма, и жить в ней даже самому дисциплинированному военному человеку не было бы никакой возможности. Поэтому всегда находится люфт – пространство, в котором только и существует воздух: глотки его окупаются дружбой, то есть исполнением возникающих обязательств: сделали тебе – и ты сделай, постарайся не за страх, а за совесть; ты сделаешь – и тебе сделают, не забудут. А глупая эта промашка с будильником – ну не завел будильник, пьян был, с тем же Саттаровым и пил; точнее, Саттаров пил с казахом Гельдыевым – встретились случайно в гостинице этой, будь она неладна, ну и зацепились языками на всю ночь… Близкие души, у обоих рожи, как сковородки: круглые; а Корин у них вроде ординарца… Короче говоря, неожиданная эта остановка внутренних часов поломала привычный ход жизни. “Лучше бы по морде съездил! – неприязненно подумал Корин на последней секунде дремы. – Русский человек так бы и сделал; я, Корин, точно бы так сделал: осерчал – так съезди по морде раза-другого, чтобы помнил, а сам забудь. Да что говорить, зверь – он и есть зверь!”

Рывком поднявшись, он фыркнул, словно вынырнув из воды, и босой прошлепал по прохладным еще паласам на кухню, чтобы припасть к трехлитровой банке с чайным грибом. Пил долго, всласть; кадык мощно ходил на жилистой шее; раз только оторвался, чтобы задушенно всхлипнуть, а потом снова глотал кислую влагу.

Горячая вода была не совсем горячей. Корин негромко матюкнулся и потер лицо широкими ладонями. Впрочем, на лице вчерашний хмель не оставил никакого следа; только в голове чуть гудело да изжога – вот и все неприятности. “Тарам-пам-пам! – через силу замычал он, неторопливо распределяя пышную пену по щекам. – Та-ри-ра-рам-пам!”

Он не понимал, как это некоторые не любят бриться. У него была бритва лучшая из возможных – французский “Жиллет” – и лезвия к ней тоже французские, родные. По мере того, как лицо очищалось от пены, а вместе с пеной и от щетины, оставляя только лоснящуюся свежесть, настроение у него улучшалось, и пел он громче: “Наших поцелуев… розовый туман…”

Корин ополоснулся, подмигнул отражению в зеркале, а потом плеснул и с шипением растер на лоснящейся физиономии озерцо “Шипра”.

– Личный состав к завтраку готов! – негромко рявкнул он, выйдя из ванной.

Заспанная, в халате на голое тело, Веруся угрожающе громыхнула крышкой хлебницы.

– Бой в Крыму? – осведомился Корин, делая попытку ее обнять. – Все в дыму?

– Отстань! – Веруся дернула плечом и отвернулась к раковине.

– Отступаем пешим порядком, – сообщил подполковник и вернулся в комнату.

Потоптавшись у шкафа, он надел отутюженные брюки и застегнул наглаженную рубашку. Повел шеей, пристраивая галстук. Натянул свежие носки и обулся. Пока подполковник снаряжался, его фигура становилась прямее, плечи – шире и жестче, выражение лица – смелей и непреклонней. Когда Корин затянул пояс портупеи, уже никто не узнал бы в этом молодцеватом офицере с гладиаторски крутыми скулами и пронзительным взглядом сощуренных синих глаз того расхлябанного человека, что недавно топтался здесь в семейных трусах и обвислой майке.

– Как дела у начпрода? – бодро спросил он, садясь за стол.

Жена с нехорошим бряканьем поставила перед ним тарелку.

– Картошка-то на мезгирном, что ли? – сморщился Корин, трогая вилкой ломтик. – Верусь, ну у меня же изжога от мезгирного! Тыщу раз я тебе говорил!

– От водки у тебя изжога! – звеняще возразила Веруся, с тем же бряканьем ставя на стол тарелку с зеленью.

– Ты не стучи, – сухо попросил подполковник, скрутил комочком несколько стебельков кинзы и отправил в рот. – Самое лучшее масло – оливковое, – наставительно заметил он. – Лечебным считается.