Анюта — печаль моя

— Знаю-знаю, и все-таки радость с горем вместе не живут, твоя мамка на меня не злобится, это мне совестно перед ней.

— Чего тебе совестится? На нашего батю похоронки не было, и на Ванюшку тоже, — упрямо твердила Анюта.

И все поддакивали и кивали, но почему-то отводили глаза. Между собой они совсем другое говорят, с горечью думала Анюта. Может быть, в плену задержались ее отец и брат или в госпитале после тяжелого ранения. Такие случаи были, сколько угодно. Вот и батюшка то же самое сказал Любаше. Любка, когда была проездом в Москве, зашла в церковь помянуть родных и заказать молебен. И батюшка запретил ей поминать отца и брата, а велел думать о них как о живых. Но не у всех получалось так думать, не все умели. И только Анюта не могла иначе, она вспоминала брата и отца и часто разговаривала с ними как с живыми.

Сорок седьмой и сорок восьмой годы долго вспоминали со слезами: такого голода и лиха даже в войну не хватили. Где голод — там и мор. С гражданской не помнили тифа. Старики говорили: тиф всегда за войной ходит и словно косой косит детишек и молодых, здоровых баб. А больше всех пришлось поголодать Суббоньке. А ведь она была кормилицей и работницей. Не повезло ей, год выдался сухой, еле накосили ей несколько копенок. Этого сена хватило до марта. Потом трусили солому, рубили еловые лапки. А иногда мамка просто выпускала корову во двор и не глядела ей в глаза. Суббоня подолгу стояла возле закутка и ждала. Потом поняла, что ждать нечего и уходила на весь день, бродила по кустам и у речки. Наверное, что-нибудь находила — былинку, пучок сухой травы, ветку с засохшим листком. А вечером возвращалась домой. Да еще и доилась: то стакан, то два даст молока. А с чего, удивлялась мамка? Смирная стала Суббоня. От прежнего ее характера мало что осталось. Весь норов перешел в жизненную силу, которая помогла Суббоне выжить в те годы.

— Это Бог меня спас, что я оставила ее, а не Ночку, — часто вспоминала мамка, поглаживая свою любимицу. — Ночки уже давно бы не было, та тихоня не вынесла бы бескормицу, а сколько мы на Суббоньке за дровами ездили да пахали!

Казалось, Суббоня ко всем лишениям относилась с обычной коровьей невозмутимостью. А к хозяевам даже стала снисходительней, прощала им, что они ее до такого позора довели — в лошадь превратили. В мае, когда со дня на день дожидались первой травы, у соседей коровы не держались на ногах. Настя кричала со своего двора:

— Сашка, иди помогай, моя корова пала!

И они все вместе поднимали на веревках Настину корову и вели ее за огород. Там на пригорке у речки пробивались первые травинки. А Суббоня с туго обтянутыми ребрами сама выходила из пуньки и с остатками прежнего коровьего достоинства вышагивала к берегу. На одном характере держалась корова, на одном характере! Все пуще припекало весеннее солнышко, и Анюта каждый день с надеждой вглядывалась в землю и подгоняла траву — лезь поскорее, наша Суббоня совсем отощала. Появилась молодая трава, и не только коровам, но и людям стало полегче. Варили щи из крапивы, конского щавеля, забеляя молоком. Витька ловил с ребятами рыбешек, дробненьких, как копейки. Сначала коту отдавал, а потом и самим пригодилось — мать варила картофельную похлебку с рыбешками.

Анюта узнала, что такое голод. Это темные сумерки в глазах, вялая пустота в мышцах и навязчивые думы — все об еде. Голод то лихо скручивал их, подкравшись незаметно, то отпускал на время, давая облегчение. Последний хлеб они подъели в начале весны. Анюта все реже видела мать, склоненной над квашней. Она растягивала последнюю муку, подмешивая в тесто мякину и картошку. С картошкой хлеб получался тяжелый, мокрый, но, слава Богу, что и такой был. Как горько бывало матери, когда по утрам Витька начинал осторожно выспрашивать:

— Мам, а хлебушка нету?

— Нету, сынок, — тихо отвечала она, отвернувшись к печке.

А за спиной у нее Анюта показывала брату кулак и укоризненно качала головой. Ведь просила же его не мучить мамку, и он обещал. Как будто от него спрятали бы хлеб, если бы он был.

— Ну ладно, ладно, — виновато бормотал Витька, поглядывая на сестру. — Я просто так спросил.

— Я вам картошек в обарочку сварила, давайте ешьте быстрее, пока горячие, — суетилась мать.

Сначала они обрадовались: что это такое — в обарочек, в обарочку? Оказалось, это просто с пылу, с жару, когда разломишь картофелину, а из нее вырывается облачко густого, душистого пара. Так они, морщась и обжигаясь, ели. В обарочку, и, правда, терпимей без соли.

Домна не бросала их. Гришаковы не голодали, не бедовали так, как одинокие бабы с детьми. Весной вернулся с войны другой Донин брат, хороший парень Володя. Батька ездил с сыновьями на заработки, возил на базар дрова и картошку. И самогонку гнали потихоньку, на самогонку чего хочешь можно выменять, и муку, и крупу. Сначала Анюте было совестно, когда Домна, зазвав их к себе, украдкой от батьки совала ей в сенцах кусок хлеба, соли в бумажке, а то и целую селедку. Но голод сильнее стыда. И крестная ее утешала:

— Чего тебе стыдиться, ты ж не задаром, каждый день с ее Федькой нянькаешься.