Анхен и Мари. Прима-балерина

Мариус Потапов – лучший, Мариус – гений, Мариус то, Мариус сё. Молодая жена, маленькие дети. Балерины тоже как маленькие дети – капризы, требования, истерики. А так хочется тепла. Да, да! Простого тепла. Простых радостей. Безо всех этих хореографий.

Мариус обернулся. Его новая пассия разглядывала старую афишу балета "Эсмеральда". Подающая надежды балерина отошла от афиши и села на диван. Он подошёл к ней с бутылкой в руке.

– Радость моя, не очень волнуйся. Я сделаю из тебя приму, – сказал он, наливая ей в бокал вина и целуя руку. – Вот увидишь.

Элечку Черникину хоть и трудно было назвать красавицей, зато как юна, как гибка, как податлива. И такой любящий, такой понимающий взгляд, что в её объятиях он забывал о великом искусстве и чувствовал себя желанным. Разве не этого он хотел?

– А как же Пичугина? – проворковала она так, будто речь шла о надоедливом пороге, о который все спотыкаются.

Мариус отстранился. Сел рядом с ней. Налил и в свой бокал вина. Отпил, смакуя.

– Не переживай, mon cœur, – прокартавил он уверенно. – Я всё устрою.

Вот и устроил! Анхен резко убрала руку, и вся эта пошлая сцена испарилась, как по мановению волшебной палочки, про которые любит иногда ей читать Мари.

– А что, Мариус Павлович, быть может, женскую одежду Вы любите носить? И красить губы красною помадой? – спросила она, в упор уставившись в главного балетмейстера.

– Да как Вы смеете?! – начал было он, но осёкся.

Художница вытащила из буфета бокал со следами помады, посмотрела на свет хрустальной люстры и даже обнаружила в нём капельку красного цвета. Понюхала. Доктор Цинкевич подошёл к буфету и тоже понюхал бокал.

– Вино! – заключил он.

– Отчего же Вы посуду за любовницами не моете совсем? – ехидно спросила Анхен.

– Почему же сразу любовницы?! – пытался парировать балетмейстер.

– К Вам в кабинет жена пожаловать изволила или другая дама? Это легко проверить, – поддержал нападки художницы господин Самолётов.

Господин Потапов посмотрел на него испуганно и закрутил и без того острый кончик уса. А ведь, и правда, проверят.

– Ладно, скажу вам всё как есть. Но не судите строго! Я – творческий человек. Артист. Маэстро. Художник танца. Мне требуется подпитка творческих начал, – сказал балетмейстер, гордо задрав подбородок. Затем добавил менее пафосно. – Да. Я увлекаюсь дамами. Что здесь такого?

– И госпожой Пичугиной… увлекались? – спросил господин Громыкин строго.

– Да Боже упаси! Вы что?! Что я дурак совсем? У неё та-а-акой покровитель. Нет, нет. Ни в коем случае.

– Прима к Вам вчера приходила? – прервал его дознаватель.

– Ну, да.

– Что говорила?

– Расстроилась, что я распорядился подселить к ней госпожу Черникину. Это с ней я пил вино. Можете проверить.

– Проверим, – сказал доктор Цинкевич, забирая бокал.

– Как сильно она "расстроилась"? – давил на него господин Громыкин, передразнивая.

– Сильно, – сказал господин Потапов, кивая и прикрывая глаза.

Это было уже делом принципа увидеть, как всё происходило. Поэтому Анхен, не задумываясь, снова схватила руку маэстро, требующего подпитки творческих начал.

Mon Dieu! Как же она визжит! У меня сейчас уши взорвутся. Ей не в балерины надобно было идти, а в оперные певицы. А может и не надобно. Голос противнейший. Mon Dieu!

Мариус сморщил крупный нос с французской горбинкой, прикрыл глаза и отвернулся. Как он мог с ней грешить?! Нет, он бы не решился. Сама вешалась. Сама!

– Ты знаешь, кто я и с кем я? – заявила нахалка, склоняясь над ним, как надзиратель в каторжной пересылке.