Анхен и Мари. Прима-балерина

Прима намекала на покровителя. Ну, ну. В театре уже стало известно, что князь подал в отставку и лишился своего могущества. Говорят, распрощался со всеми, покинул Петербург и уехал с женой в родовое имение.

– Я помню, кто ты. А ты помнишь, кто я?

Мариус тряхнул остатками некогда кудрявой шевелюры и резко встал. Прима отшатнулась от неожиданного отпора.

– Кто? – глупо спросила она, округляя красивые, но воспалённые глаза.

– Главный! Ба-лет-мей-стер! Понимаешь? Главный.

Он пошёл в наступление. Прима-балерина сделала шаг назад.

– Кто мне срывает репетиции из-за нелепых капризов?

– Кто слухи про меня распускает?

– Кто ни во что не ставит ни меня, ни мои распоряжения?

С каждым вопросом Мариус продвигался на шаг вперёд, а балерина отступала.

– Значит, это подселение – мера перевоспитания? – спросила она, останавливаясь.

Прима не дождалась ответа и села в кресло посетителя. Мариусу стало её жаль. Он подошёл и присел рядом.

– Людочка, прелесть моя, успокойся. Выпей чаю, – сказал он, пододвигая к ней дымящуюся чашку.

Балерина судорожно схватила чашку и сделала несколько глотков сразу.

– Пойми, наконец, что Элечка Черникина молода и талантлива. Да. Уступи ей дорогу.

Прима фыркнула, отодвигая чашку.

– Нет, даже не спорь! Ты должна это признать. Тем более говорят, что твой покровитель на покой ушёл, – добавил он с усмешкой.

Она зыркнула ядовито, побагровела, встала и двинулась к выходу.

– Смирись! И не поубивайте там друг друга, – крикнул ей вдогонку Мариус.

Прима остановилась в дверях и оглянулась на него.

– Чай твой вонючее дерьмо! И все твои балеты дерьмо! И сам ты, Мариус, дерьмо!

Передразнивая картавость балетмейстера, прокричала балерина и вышла, громко хлопнув дверью.

Афиша, висевшая рядом с дверью, закачалась.

Анхен отпустила его руку. Вот так, значит, он успокаивал отверженную любовницу.

– Вы приму вчера чаем не поили разве? – спросила она как бы невзначай.

Господин Потапов недоумённо повернулся к ней. Художница взяла чашку с его стола. Там ещё что-то плескалось. Посуду мыть здесь, видимо, не принято вовсе. Впрочем, им это на руку. Доктор Цинкевич заинтересованно повернул в её сторону голову.

– Поил, вероятно. А что? – ответил господин Потапов.

– А то, мил-человек, что госпожа Пичугина была отравлена, – сказал господин Громыкин.

Сам же дознаватель с удивлением глянул на помощницу. Откуда она узнала про чай?

– Вы что меня подозреваете?! – возмутился балетмейстер, отходя к высокому окну со шторами, похожими на занавес – как будто вышел на заключительный поклон.

– А почему бы нам Вас не подозревать? Почему? – спросил дознаватель, округляя глаза-пуговки. – Она у Вас чай пить изволила. У Вас. И шашни с ней водили Вы.

Господин Громыкин встал, по-хозяйски прошёлся по кабинету и, наконец, распорядился.

– Обыскать здесь всё.

Городовые, топтавшиеся в приёмной, вошли. Они сначала робко – не привыкли служаки золочёные кабинеты осматривать, всё больше воровские вертепы на Лиговском да трущобы перетряхивали, потом смелее начали обыск.

– И что, скажите, что со второй убитой тоже не грешили? Нет? Тоже покровителя боялись? А почему же тогда стали продвигать? – засыпал вопросами хозяина кабинета господин Громыкин.

– Элечка Черникина подавала надежды, – кратко и изворотливо ответил господин главный балетмейстер.