Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Незадолго до кончины он записал в своем дневнике: «На стереотипный вопрос о том, как я себя чувствую, мне хотелось бы ответить словами Анны Андреевны:

И была эта тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут».

Глава 5 «Ни отчаянья, ни стыда Ни теперь, ни потом, ни тогда». А.А.

Ахматова снова поселилась у Пунина — вернее, по месту законной прописки, в Фонтанном доме. Только теперь у Анны Андреевны было большое пособие и привилегии — правительство оценило ее военный патриотизм. Она награждена медалью «За оборону Ленинграда». Готовились к печати ее исследования о Пушкине, большая подборка стихов. В 1945 году вернулся Лев Гумилев. Из ссылки, которую он отбывал с 1939 года, ему удалось добровольцем вырваться на фронт и вернуться из побежденного Берлина с наградой.

Осенью 1945 года, после семилетнего отсутствия, даже не предупредив телеграммой, внешне почти неузнаваемый, Лев возник в дверях квартиры Фонтанного дома. Они стояли друг против друга — мать и сын, с трудом пробиваясь сквозь незнакомые черты. Лев не узнавал в седой, величественной женщине с поднятыми надо лбом волосами и осанистой фигурой худую, издерганную мать. Казалось, Ахматова возродилась из пепла для новой жизни. А она с комком в горле хоронила в памяти кудрявого мальчика, которого вместе с Николаем навещала в Бежецке тогда — на сломе хребта Российской истории. И все твердила крутившиеся в памяти строки «Колыбельной», написанной в 1915 году:

Младший сын был ростом с пальчик, —
Как тебя унять,
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.

Долетают редко вести

К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.

Было горе, будет горе,

Горю нет конца,
Да Хранит святой Егорий
Твоего отца.

Про горе накаркала, да и святого Егория зря просила — в бою Николая уберег, а от красной нечисти, видно, не было у небесной рати заслона. Мальчонку совсем не узнать — грубое, заросшее лицо, ввалившиеся, настороженные, с закоренелой злостью глаза.

— Левушка! Едва узнала… — Она неловко обняла его поверх шинели и вещмешка. Пахнуло чужим — немытым телом, задубелой одеждой.

— Да и ты изменилась… — Он скребанул небритой щекой ее губы.

— Заходи… Тебе, наверно, воды согреть надо?

— Не суетись, я сейчас к Витьке пойду. Он на войне ногу потерял.

И ушел сын, прихватив из вещмешка пару банок американской тушенки.

Анна опустилась на стул у двери, еще ловя витавшее на лестнице эхо своего голоса:

— Ты надолго… Долго… долго…

Всегда он уходил надолго. Лев менялся на воле, но не по отношению к матери. Ожесточаясь, отдаляясь внутренне, он становился все более чужим и вместе с тем приближался, проявлялся в крошечных деталях тот навсегда потерянный пятилетний малыш, осторожно трогающий маленькими пальчиками Георгиевские кресты отца.

Сразу же, не выраженная словами, определилась линия отношений: мать — холеная, задобренная властями советская барынька и сын — каторжник, изгой, гнивший в лагерях по ее милости, всеми забытый, никому не нужный. Сорокадвухлетний человек с искореженной психикой, измученный физически и душевно, не был готов к проживанию в чужой, по сути, семье, давно уже невзлюбив всех ее членов. Возвращение долгожданного сына больше встревожило, чем порадовало Анну Андреевну — холодком отстраненности и даже враждебности веяло от этого измученного мужчины…

Лев поспешил уйти к оставшимся в живых друзьям, а она металась по квартире, пытаясь сообразить, как все же надлежит отметить встречу. Тут позвонили из посольства — ласковый голос просил о встрече: с Ахматовой желал познакомиться литературовед Исайя Берлин. Благодаря хорошему знанию русского языка тридцатишестилетний Исайя Берлин осенью 1945 года появился в Москве в ранге второго секретаря британского посольства. Составляемые им еженедельные аналитические сводки по публикациям советской прессы с большим интересом изучал премьер-министр Великобритании У. Черчилль. В России Берлин встречался с выдающимися деятелями культуры — Сергеем Эйзенштейном, Борисом Пастернаком, теперь пришла очередь Анны Ахматовой.

Анна Андреевна, в растрепанных чувствах в связи с приездом сына, не колеблясь, ответила спокойному, бархатному голосу в трубке: «Приходите прямо сейчас!»

Пришли двое — советский «переводчик» с тем самым голосом и светскими манерами и коренастый, хронически улыбчивый чернявый юноша-джентльмен с цветком фуксии, который представился: «Берлин!»